IX
Все лето Загорцев с Леней Ясеневичем были заняты на авиахимработах: прополка посевов, опрыскивание садов, борьба с нашествием долгоносика, совки, колорадского жука. Работали в разных колхозах — куда пошлют, а потом попали в «Красный партизан».
После обильных дождей, совсем лишних в пору уборки, установилась ясная погода. Дни стояли солнечные, безветренные.
В «Красном партизане» полным ходом шла уборка зерновых, но лежало нетронутым поле кормового люпина. Не взять его комбайном таким, как оно было теперь. Люпин созревает недружно: вперемешку с тяжелыми спелыми бобами лезут вверх цветущие побеги. Агроном говорит, что люпин обладает особенностью вторичного роста. Богдюку его рассуждения кажутся больно книжными, председатель хмуро глядит на люпиновое поле с огненно-желтыми очагами цветенья и сердито сплевывает.
— Дефолиация роданистым натрием ускоряет срок созревания люпина на две-три недели и дает прибавку урожая процентов на двадцать,— констатирует агроном.
Богдюк искоса поглядывает на него, с заметным презрением повторяет нелегкое в произношении слово:
— Дефолиация! Дефолиация…
Ан-2 Загорцева утюжит люпиновое поле. Распыленная на скорости жидкость оседает мельчайшими каплями, время от времени вспыхивает трехцветная радуга. Пилоты делают эту самую дефолиацию, или, попросту говоря, подсушивание люпина на корню.
— Мастера наши ребята на все руки! — восклицает Богдюк, проводив глазами низко летящий ревущий самолет. Лицо Адама Станиславовича светлеет, даже лиловые мешки под глазами меньше заметны.
На посадочной площадке работают нынче мужики.
С утра надо приготовить раствор роданистого натрия. Разводят его в старых деревянных бочках. Когда самолет сядет и подрулит, надо закачать помпой раствор в бункер. Гонять ржавую, скрипучую помпу — хорошее упражнение для мускулов, и Богдюк поставил на эту работу крепких мужиков.
Загорцев и Леня Ясеневич выходят из самолета в одних рубашках. На лопатках у них проступили треугольные пятна пота.
Вечернее солнце, большое и красное, причаливало к дальним мачтам высоковольтки…
Пусто было в этот час на сельской улице. Люди только что вернулись с работы, во дворах дымились летние печурки, на которых хозяйки готовили ужин.
Проходя мимо дома Коверзневой, Загорцев замедлил шаг, хотя вполне сознавал, что надо было ускорить. Мельком глянул в глубину двора: дверь сеней наполовину отворена. Была бы закрыта, прошел бы Загорцев мимо»
Разве спросить только: как поживаешь, Кирилловна? Чай с весны не виделись…
Внезапное волнение охватило его, когда он шагнул в ворота. Подмывало оглянуться: не увидел ли кто? Но он подавил в себе это желание, не обернулся даже тогда, когда ощутил на затылке чей-то взгляд.
Валентинин двор встретил гостя буйной, травой, поросшей всюду — не так часто топтались ноги по этому двору. На грядках, которые они вскапывали с Леней Ясеневичем, выгнало высокую ботву. А вон под сараем — колода, на которой сидели и курили. Загорцеву показалось, что он вернулся после долгой отлучки чуть ли не в дом родной. Кровь застучала в висках редкими тупыми ударами. Загорцев приближался к покосившимся, заросшим травой ступенькам крыльца, сосущее предчувствие того, что вот сейчас, сию минуту должно было случиться, не покидало его.
Он ступил на крыльцо. Приоткрытая дверь тотчас же распахнулась пошире, и на пороге встала Валентина Коверзнева, изумленная крайне. Похудала за лето, щеки чуточку ввалились, брови выцвели. Под легкой кофточкой-безрукавкой бугрились небольшие груди.
Шаг за шагом Валентина отступала назад, и Загорцев должен был войти в ее дом. Смуглые руки, сохранившие жгучесть дневного солнца, обвили шею Сергея Загорцева.
Утром тонкий и длинный солнечный луч, пробившийся сквозь закрытые ставни, уперся в одеяло на уровне груди — будто шпага, готовая пронзить обоих.
— Рассказать тебе про моего бывшего мужа?
— Рассказывай, если хочешь…
— Тип, каких мало. Он считал свою любовь и свое желание великим благом для меня. Думал, что вот он какой добрый: дает мне любовь даром. По его морде было видно, что так думает. Если рассержусь на него за что-нибудь, он тут же подлезет, протянет губы трубочкой: Валюша, дай поцелую. Поцелуем окупал все — так ему казалось. Да оно и верно: женщина все простит за щепотку ласки. Пожалуй, самое страшное в нем то, что он жену за человека не считал. Уж не говорю про дружбу. Жена для него, что вон та печка — кормить должна, греть должна. Хозяин пошел себе, куда нравится, печь остается в избе.