«Вот это и есть она?!» — Маша смерила женщину с ног до головы уничтожающим взглядом.
Валентина Коверзнева глаз не опустила.
— Передайте ему…— произнесла Маша ровным негромким голосом. Кто бы знал, каким усилием, воли сдержала она рвавшиеся из груди рыдания! — Передайте ему, что он может оставаться здесь насовсем.
Перед отлетом домой Лобов вдруг набросился на Богдюка, который вышел проводить гостей.
— Горючего тут у вас на полдня работы. Почему не завезли?
— Не успели, Константин Иванович, да и погодка стояла эти дни, сам видел,— оправдывался предколхоза.— Завтра подвезем.
— Это дело только завтра к вечеру будет. А самолету стоять? А экипажу?..— Лобов оборвал фразу на слове «экипаж», виновато взглянул на Машу, уже сидевшую в самолете. Безразличная ко всему, горбилась Маша за стеклом кабины.
— Не гневайся, Константин Иванович,— миролюбиво протянул Богдюк.
Лобов резко подался к нему плечом.
— Когда тебя душат сорняки, ты не сидишь сложа руки, товарищ Богдюк. Ты все телефоны порвешь: давай авиацию!
— Константин Иванович…
— А как опасность миновала, сразу успокоился. На наш производственный план тебе наплевать, товарищ Богдюк!
— Ну, поправим дело. Ну, хватит, ей-богу.
— Знаю я вас! Частник ты, а не хозяин со своим миллионом. Такого пусти за границу, он там быстро приживется.
Это уж было слишком. Председатель ушел с площадки, не попрощавшись. Лобов сам понимал, что перегнул палку, но не мог себя вовремя остановить. Вся эта некрасивая история в «Красном партизане» взвинтила его нервы до предела. Налицо аморальный поступок. И кто его совершил, кто? Пилот, на которого бы никогда не подумал! Передовой командир экипажа, солидный человек, семьянин. Собирались выдвигать его, понимаешь, на командира звена. Теперь, конечно, ни о каком выдвижении речи быть не может.
Дважды чихнул и заработал мотор «Яка». Лобов сунул газ по защелку и повел машину на взлет. Едва оторвавщись от земли, подвернул машину немного, на хорошей скорости ушел от села прочь.
Вот если бы Маше Загорцевой так улететь, оторваться от своего горя женского…
ХІІ
Осенние туманы прижали «авиацию Лобова» к земле. Летом самолетная стоянка пустовала, теперь «Антоны» и «Яки» стояли длинной шеренгой. Авиахимические работы в колхозах давно закончились. Все пилоты и техники жили дома. Как только позволяла погода, легкомоторные самолеты отправлялись в рейсы по местным авиалиниям, имея на борту немногих пассажиров.
Загорцев ждал разрешения на вылет. Рейс откладывали с часу на час по метеорологическим условиям. Загорцев сидел в пилотской один. За стенкой слышался монотонный голос преподавателя — там, в учебном классе, проходили занятия летного состава. Чтобы свободные от полетов пилоты не болтались без дела, начальник штаба организовал для них занятия. Знакомая тема, свой преподаватель. Повторение пройденного, как говорится.
На летной работе Загорцева оставили, учитывая его высокую квалификацию и хорошие производственные показатели. По партийной линии дали выговор.
В пилотскую вошел Лобов. Он был в кожаной куртке, но без фуражки. Седая с залысинами голова, умные глаза. «Как судья всевышний…» — почему-то подумал о нем Загорцев.
— Сейчас звонили: по маршруту погода улучшается. Так, через часок, наверное, будет разрешение,— сообщил Лобов.
— Ясно, товарищ командир,— отозвался Загорцев.
Лобов подошел к столу, сел. Пододвинул к себе планшет Загорцева, просматривая на карте вычерченную линию маршрута с навигационными расчетами. Казалось, ничто его больше не интересует, кроме этого чертежа на карте.
Не поднимая глаз на пилота, Лобов спросил:
— Ну, как там дома?
— Все так же, товарищ командир.
— А именно?
Загорцев подавил вздох. Нехотя начал рассказывать.
— Приехала теща, занимается с детьми. Маша со мной по-прежнему разговаривать не желает, а дети, конечно, есть дети. Льнут ко мне. Так и живем уже второй месяц. Пробовал я наладить отношения, по-всякому пробовал — ничего не получается. Говорит, возврата к прежнему нет и быть не может, Сама, чувствую, мучится, а виду не подает. Ни истерики, ни слезинки. Маша, она такая…
Лобов улыбнулся. Может быть, вспомнил Марину Васильевну. И тут же согнал улыбку с лица; стал ходить по пилотской, огибая столы и разбросанные тут и там мягкие кресла. Руки заложил за спину, глядел в пол. Бросалась в глаза седина его большой головы, почти старческая седина. А лицо было моложавым несмотря на хмурь, набежавшую на лоб и переносицу.