Было ясно, что приговор составлен заранее, и здесь разыгрывалась очередная комедия.
Дальнейшее чтение показалось Алексею Дмитриевичу нестерпимо утомительным и длинным. Его более не интересовали все эти статьи и пункты, готовые казенные штампы: «руководствуясь…», «принимая по внимание…», «на основании…». Даже заключительную часть приговора, в которой он, Трубников, приговаривался к двадцати годам заключения в трудовых исправительных лагерях с последующим поражением в правах на пять лет, осужденный выслушал с каким-то каменным равнодушием. Разве не все равно, каким числом каторжных лет убивается смысл жизни?
Свою судьбу он давно уже считал решенной, и теперь пытался дать бой только за судьбу своих близких. И снова потерпел поражение. Страх и душевное смятение охватили его с новой силой.
А председатель все читал ненужно длинный документ, на составление которого из готовых штампов потребовалось, наверное, меньше времени, чем на его прочтение. В конце говорилось, что решение Трибунала может быть обжаловано в Военной оллеги Верховного Суда в течение семидесяти двух часов и что осужденный имеет право на заявление суду.
— Вы желаете воспользоваться этим правом? — спросил председатель.
Теперь соблюдение формальностей только усиливало ощущение издевательства над сущностью закона. Нет, осужденному нечего сказать суду.
— Объявляю судебное заседание закрытым!
Пропустив вперед председателя, судьи удалились. К Трубникову подошел секретарь суда и, положив папку на перила ограждения, протянул ему ручку с пером.
— Распишитесь в объявлении приговора!
Алексей Дмитриевич черкнул подпись не глядя. Секретарь промокнул ее пресс-папье, которое держал в руке, и взглянул на осужденного с видимым сочувствием.
— Эх, Трубников, знали ведь, на что шли…
Даже состояние крайнего угнетения не могло заглушить удивления Алексея Дмитриевича. Неужели этот человек, ежедневно протоколирующий кощунственные судебные фарсы, подобные сегодняшнему, вздорность которых очевидна и ребенку, верит в виновность жертв этих комедий? Но, может быть, он просто издевается над осужденным? Нет, молодой чиновник в военной форме смотрел серьезно и по-прежнему сочувственно. Нельзя же предположить, что капитан юстиции демонстрирует свою веру в справедливость приговора перед этими парнями с винтовками, глядевшими на Трубникова с каким-то испугом.
— Выходи, Трубников!
В знакомом коридоре Алексея Дмитриевича впустили в точно такую же камеру, как и та, в которой он ждал суда вместе с полковником Фроловым и летчиком. Такие же две скамьи, такое же замазанное окно с решеткой. Камера была пуста.
Трубников опустился на скамью. «Осужденный!» В этом слове слышался погребальный звон. Прежде осужденных на его срок называли бессрочнокаторжными.
Щелкнул замок, и в камеру вошел летчик. Тот самый, с которым его привезли сюда.
— Опять, значит вместе… — парень хотел улыбнуться своей обычной добродушной улыбкой, но получилась кривая усмешка. — И сколько же они вам?..
Алексей Дмитриевич понял вопрос не сразу. Он думал о другом, казавшемся ему более важным. Летчик отнес это к естественной подавленности приговоренного.
— Ну и паяют, гады! Мне вот тоже восьмерку, а что я такое сказал? Не будет больше, говорю, у нас такого командира…
Он был возмущен и возбужден. Но не столько суровостью и несправедливостью приговора, сколько поведением на суде своих свидетелей. Дело шло об агитации, и свидетели были. Сам доносчик, стукач, и еще какой-то тип из чужого подразделения. Стукач нагло врал и все преувеличивал при попустительстве и поощрении суда, и другой свидетель тоже был того же поля ягода.
— Не было, говорю, этого хлюста, когда мы с ребятами о своем командире вспоминали… а трибунальщик, злющий такой, морда как печеное яблоко, говорит: «Значит, вы признаете, что занимались восхвалением своего бывшего командира?!»
Физиономия злого заседателя действительно напоминала печеное яблоко. Трубников вспомнил и свое желание воткнуть кулак в этот дряблый, морщинистый шар.