— Какое образование?
На это спрошенный ответил, что еще до революции учился в церковно-приходской школе. Да только отец забрал его уже из второго класса…
— Вот этого! — сказал майор.
Однако формальный образовательный уровень часто не соответствует действительному отклонению от него, как в ту, так и в другую сторону. Жизнь вынудила старика, хотя и самоучкой, но не так уж плохо познать грамоту. Способствовала этому и его врожденная любознательность. Имел представитель «социально вредного элемента» и немалый уже тюремный опыт. Этот опыт помогал ему понять многие особенности арестантских писем. Например, причину странной одинаковости их почерка. Это потому, что писать приходится либо огрызком карандаша, часто настолько коротким, что удержать его можно только сжатыми в щепоть кончиками пальцев, либо огарком спички, обмокнутым в самодельную тушь. В том и другом случае индивидуальные особенности почерка почти совершенно теряются.
Знал старик и о строгости, с которой содержатся в окруженном отдельной стеной «спецкорпусе» те, кто арестован за попытку свергнуть советскую власть или как-нибудь навредить ей. Но что этих людей лишают права писать жалобы в законные инстанции, этого он не знал. В корпусах бытовиков тоже страшная скученность, масса народу, множество таких же как и он, проходящих без всякого суда и следствия. Однако достаточно заявить на вечерней поверке, что хочешь обжаловать свой приговор или постановление «тройки» о ссылке без суда по «литеру» СВЭ (социально вредный элемент), как на другой день тебе приносят бумагу, конверт и карандаш. Другое дело, какой из этого получается толк. В особенности для «литерников». Никто из сидевших не мог припомнить, чтобы хоть одна из жалоб была удовлетворена или по просьбе признанного «социально вредным» в тюрьму явился прокурор. Похоже, что их обращения в прокуратуру вообще не рассматриваются. Обращаться в нее, однако, разрешается сколько угодно.
А вот «контрикам» из спецкорпуса, как видно, не позволяется и этого, хотя формального запрета, наверное, и нет. Иначе от них не принимали бы пакетиков. Пусть-де думают, полагает наверное начальство, что их письма отправились по адресам. А они тем часом идут по ветру дымом… Значит, тюремное начальство и то, которое повыше его, не хочет, чтобы письма политических арестованных попадали по назначению. А почему? Местное ли это беззаконие или такие порядки теперь по всей стране? Может быть, какой-нибудь ответ на этот вопрос может дать содержание писем? Старик покосился на застекленный глазок в двери. Что, если надзиратель еще не ушел и наблюдает за ним из коридора? Он взял целую охапку писем из кучи, отнес их к печке, стоявшей к двери своей задней стороной, сделал вид, что в этой печке копается, и сунул в карман десяток запечатанных пакетиков. Затем отошел в дальний передний угол, не видный через тюремный глазок и принялся за распечатывание и чтение писем.
Почти все они были написаны на таких же, как конверты, склейках из крохотных бумажных лоскутков, предотвратить попадание которых в камеры тюрьма не могла уже никак. Почти одинаковым, как вскоре оказалось, было и содержание писем, хотя их авторы были очень разными людьми. Руководящий работник, член большевистской партии с дореволюционных времён писал Сталину, что его ложно обвиняют в принадлежности к троцкистско-бухаринскому блоку. Всячески вымогают признание, на допросах избивают. На то же самое жаловались два колхозника, бывшие красные партизаны, хотя сидели все они, наверное, в разных камерах. Среди обращающихся к Генеральному секретарю ЦК, председателю Верховного Совета, Генеральному прокурору СССР были и директора заводов и простые рабочие, профессора и явно малограмотные люди, партийные и беспартийные, старики и совсем еще молодые. И все они твердили в своих заявлениях, хотя и в разных выражениях, но одно и то же — не виновны! И всё просили вмешаться в ход их дела и защитить от произвола; Общеизвестно, что почти всякий преступник, даже схваченный с поличным, поначалу отрицает свою вину. Но потом только редкие из них продолжают настаивать на таком отрицании, поскольку им предъявляют доказательства их вины. Здесь же отрицание было сплошным, хотя многие писали, что признали себя на следствии виновными под воздействием насилия и угроз. По-видимому, это насилие действительно существовало, раз о нем в один голос заявлял и все политические заключенные, в подавляющем большинстве случаев совершенно незнакомые друг с другом и строжайше друг от друга изолированные. То, что жалобы на это насилие и произвол следователей и судей пресекаются посредством их противозаконного уничтожения, весьма убедительно подтверждало правоту жалобщиков.