Корнева новая Конституция восхищала и радовала, Юровский же по ее поводу особого восторга не проявлял. В условиях авторитарного правления и отсутствия в стране организованной открытой оппозиции любая конституция остается не более чем красивой декларацией. Никто не может быть арестован без санкции прокурора — гласит Новый Основной Закон. Но следствие и суд по политическим делам ведутся тайно. Никто не знает, в какой мере при их проведении соблюдается законность и соблюдается ли она вообще? Если судить по общему впечатлению от того, что совершается сейчас в стране, то вряд ли. Подавляющее большинство арестованных НКВД людей просто исчезает бесследно, и часто даже ближайшие их родственники, жены, матери, отцы не могут их разыскать. Не замечают этого только такие как Корнев, которые глядя, не хотят видеть. И уж подавно, никто из схваченных «органами» не возвращается домой. Откуда у действий этих органов, при их нынешней массовости, такая сверхъестественная безошибочность? Юровский и Корнев хорошо знали большинство арестованных по их институту, особенно из числа студентов. Взять хотя бы бывшего парторга их курса. Он был родом из того же маленького городка, что и Юровский. Знакомы они были с детства. Честнейший парень, с юных лет находившийся на руководящей комсомольской работе, в двадцать лет уже принятый в Партию, до глупости, как и Корнев, преданный идее мировой революции. Представить его в качестве тайного «врага народа» Юровский попросту не мог. А вот поди ж ты, тоже канул в какое-то таинственное небытие…
Михаил пытался объяснить сомневающемуся, что секретность, которой действительно окружено сейчас ведение большей части дел против контрреволюционных организаций, диктуется, несомненно, тактической необходимостью. Также несомненно, что эта необходимость носит временный характер, тогда как советская Конституция писана на многие десятилетия, а может быть, и на века. О том же, насколько соблюдается законность в делах против политических преступников, можно судить по открытым процессам против них. На эти процессы допускается не только публика, но и представители прессы, в том числе иностранной. Разве Андрей не читал газетных отчетов о судебных заседаниях, в которых печатаются речи государственных обвинителей, защитников и самих подсудимых? Эти отчеты иллюстрируются многочисленными фотографиями, на которых всякий может узнать лица, давно известные ему по портретам бывших крупнейших государственных деятелей СССР, а ныне врагов народа… Но что касается способности нынешних тайных контрреволюционеров маскироваться под преданных советской власти людей, то сам Сталин учит, что она доведена у них почти до неправдоподобной степени. Великий вождь зря слов бросать не будет, за ним громадный опыт революционной борьбы. А главное, думал ли Андрей над таким вопросом — если репрессии против тех, кто объявлен сейчас врагом народа, несправедливы, то зачем эти репрессии? Ведь теряя людей, государство теряет то, что тот же Сталин назвал самым ценным и нужным для этого государства, его кадры. Скептик вздыхал, крутил упрямой лобастой головой. Все это он знал и понимал сам. И все же в стране творится «щось нэ тэе…». Не слишком ли гладко протекают те же открытые процессы, на которые ссылается правоверный ортодокс Мишка? Почему подсудимые на них неизменно каются, признавая не только свою виновность в совершении преступлений, но и ошибочность политических взглядов, которые они до этого исповедовали? Так вели себя иногда обвиняемые в ереси на судах святейшей инквизиции. Но, во-первых, это было скорее исключением, чем правилом. А во-вторых, там платой за отступничество служила замена костра виселицей, а иногда даже пожизненным заточением, как это было в деле Галилея, например. Теперь же раскаявшихся политических еретиков все равно расстреливают. Зачем же им всенародно унижаться, терять свое лицо «мучеников за веру»? Но ведь за спиной подсудимых не стоит заплечных дел мастер, возразил Михаил. Они вольны говорить на суде то, что находят нужным… Так-то оно так, тер лоб его постоянный оппонент, и все-таки что-то тут «нэ тэе…».