Правда, оставался Берман. Он сейчас тоже не спит. Наверно, и ему не дают уснуть мысли, бьющиеся в поисках выхода, хотя бывший прокурор лучше всякого другого понимает безнадежность такого поиска. Отвратительное место у параши тоже, наверно, способствовало тому, что Берман уже был не в состоянии сохранить свою джентльменскую невозмутимость, так поразившую арестантов двадцать второй при его появлении.
Щелкнула задвижка кормушки. Чуть не все и почти сразу подняли головы.
— На «бэ», — вполголоса сказал надзиратель.
— «Белов?» — как эхо откликнулся поп. Это он назвал камеру Ноевым ковчегом. Священника уже вызывали на допросы, но всего два раза и уже довольно давно. Ему пытались пришить, будто община дев-мироносиц при его церкви — террористическая организация. И что непосредственной целью этой организации является убийство Сталина. НКВД было известно, что Белов незадолго до своего ареста посетил Москву и даже ходил на Красную площадь со специальной целью высмотреть, из каких ворот Кремля выезжает обычно Генеральный Секретарь ВКП(б). Попик и не отрицал, что в Москву он действительно ездил — надо было кое-что купить, и несколько раз проходил по Красной площади. Однако Сталина убивать, ей-ей, не собирался. А его мироносицы не могли бы сделать этого и подавно, так как младшей из них перевалило за шестой десяток. Дело, видимо, не клеилось, и Белова не вызывали уже целый месяц. Старик нервничал.
— Нет! — ответил ему надзиратель. Таким же был ответ и Берману.
Теперь на «бэ» в камере оставался только Белокриницкий. Но свою фамилию он произнес как-то тонко и хрипло, почти по-петушиному.
— Собирайся, — сказал коридорный. — Быстро!
Рафаил Львович долго готовился к этому моменту, постоянно наставляя сам себя, как ему надо будет вести себя при вызове. Не волноваться, не торопиться! Привести свою одежду, по возможности, в достойный вид. Наученный более опытными товарищами, Белокриницкий свил из распущенных носков веревочки и вдел их в ботинки вместо шнурков. Такую же веревочку подлиннее приспособил для подвязывания брюк.
Но сейчас он и торопился, и волновался. Концы веревочек размочалились и не попадали в дырочки на ботаниках, обшлага проклятой интеллигентской рубашки снова вылезали из-под рукавов, о голой шее, по-идиотски торчащей из сорочки без воротника, Рафаил Львович не мог забыть даже теперь.
А надзиратель уже открыл дверь и торопил:
— Чего копаешься? Пошевеливайся быстрей!
— Помните, что я вам говорил! — свистящим шепотом сказал Петр Михайлович. Он тоже проснулся. Берман сделал успокаивающий жест рукой.
В коридоре Белокриницкий, не дожидаясь приказа, заложил руки за спину. Ожидавший его выводной махнул рукой по направлению к концу коридора. Как только вышли на знакомую лестницу, конвоир начал щелкать пальцами. На площадке второго этажа они миновали человека в изжеванной одежде, уткнувшегося лицом в стену. Очевидно, задерживают только тех, кого возвращают в камеры. Направляющимся в следственный корпус предоставляется зеленая улица.
На площадке третьего этажа солдат сделал жест вправо. Такая же, как и на первом этаже, запятая короткого перехода, по которому они вышли в тоже как будто знакомый Белокриницкому длинный, с одностворчатыми дверями по обе стороны, коридор. По-видимому, за исключением номеров на дверях следовательских кабинетов, коридоры на всех этажах были совершенно одинаковы. Однако тот, по которому провели Рафаила Львовича в ночь его ареста, был пустынен и тих. Как он узнал впоследствии, арестованных в кабинетах первого этажа не допрашивали, и только в некоторых из них работали позже полуночи. Здесь же рабочий день был в самом разгаре, и коридор гудел от голосов за дверями. Но это были не просто голоса, а громкие крики и площадная брань. Издали шум следовательского корпуса можно было принять за гвалт какого-то скандала с большим числом участников. Однако его производила не толпа, а отдельные люди, порознь оравшие каждый за своей дверью. Чуть не все они повторяли с интонациями то начинающейся истерии, то клокочущей ярости почти один и тот же вопрос: «Будешь говорить? Говорить будешь?» Этот вопрос часто сопровождался неистовой матерщиной, а иногда и звуками ударов.
Рафаил Львович вдруг почувствовал, как его робость переходит в обессиливающий страх, от которого подкашиваются ноги и теряется способность логически мыслить. Только не это! Никогда еще в его жизни не была так нужна ясность мышления, как сейчас.