Жара в камере заметно спадала. Это было радостное событие, разрядившее атмосферу нервного напряжения. Доведенное до предела, оно часто приводит психику в состояние, подобное неустойчивому равновесию. И в зависимости от направления небольшого толчка извне может наступить либо буйство, либо успокоение.
Рафаил Львович уснул так крепко, как ни разу еще не засыпал здесь. Он не слышал ни щелканья кормушки, ни вызова на «бэ».
— Белокриницкий, вас! — тряс его за плечо сосед. — Ишь, угрелся!
Надзиратель сердито смотрел в кормушку. Видимо, он не был приучен вникать в смысл ставших привычными слов: «Собирайся живей!» и почти сразу же открыл дверь. За ней ожидали не один, а два конвоира. Вот оно что, его поведут сейчас на суд свирепой Коллегии!
Белокриницкий давно уже старался приучить себя к мысли, что его дело назначено к рассмотрению именно этим судом, хотя и не мог понять почему. Берман, правда, высказывал предположение, что дело Рафаила Львовича могли отнести к разряду особо важных в результате обработки, которой подвергаются в НКВД показания арестованных. При этой обработке, целью которой является составление обвинительного заключения, главного документа при передаче дела в суд, муха, как правило, превращалась в слона. Белокриницкий знал, что «слона» в свои показания он уже заложил. Помноженный на усердие составителей обвини-ловки, этот слон действительно мог превратиться в целого левиафана. Соответственно суровым может оказаться и приговор, включая полную катушку — двадцать пять лет. Однако не все ли равно? Ведь и такой приговор будет основан на том же вздоре, который обвиняемый подсунул энкавэдэ. И как бы ни трансформировали этот вздор тенденциозные, но недалекие «фонэ квас», и какими грозными ни казались бы они сами, все равно любой их приговор будет сооружением, под которое осужденный ими человек подвел фугас, начиненный мюнхаузенской белибердой, смехотворной выдумкой.
И все-таки, несмотря на эту психологическую подготовку, сейчас повторялось то же, что происходило при вызове на первый допрос. Разумные рассуждения и выводы почти не умеряли неодолимой нервозности, вызывавшей бестолковость и ненужную торопливость при сборах на выход. Их усиливали еще и нетерпеливые понукания надзирателя, стоявшего на пороге. Снова была нервная дрожь в руках и раздражающая война с веревочками. Немало хлопот доставила рубашка. В жару мокрая и осклизлая от пропитавшей ее грязи, сегодня она подсохла и сделалась жесткой, как лубяная. При напяливании рубашка трещала и больно царапала воспаленную кожу. Хорошо еще, что по чьему-то толковому совету Рафаил Львович перетер о ребра отопительной батареи и оторвал проклятые манжеты. То, что было когда-то крахмальной сорочкой, превратилось теперь в гнусного вида тряпку, по цвету напоминавшую побуревший, давно не чищенный сапог. Путаясь в своей одежде и наступая на лежащих соседей, Белокриницкий, наконец, кое-как оделся и шагнул к порогу. Конвоиры за дверью схватили его за концы рукавов пиджака и, скручивая их до боли в запястьях, потащили арестованного к выходу так быстро, что он за ними едва поспевал.
В глаза Рафаилу Львовичу, когда его ввели в эту комнату, ударил яркий и резкий свет. Под потолком большой тюремной камеры с двумя зарешеченными окнами горела мощная электрическая лампа, свечей в пятьсот. Белокриницкий плотно зажмурил глаза — прикрыть их рукой было невозможно, так как конвоиры по-прежнему продолжали держать его за рукава. Зачем они держат? И зачем понадобился здесь такой свет, особенно нестерпимый в первые минуты для тех, кто недели и месяцы провел под тусклой запыленной лампочкой камеры? Может быть, это очередное средство воздействия на заключенного?
Нервное возбуждение на этот раз прошло довольно быстро. Помогало сознание, что физическое страдание, по крайней мере, непосредственно сейчас, ему не угрожает. Обычной зоркости взгляда и трезвости мысли Белокриницкого очень способствовал также короткий, но крепкий сон в камере.
Никакого барьера, за которым обычно сидят подсудимые, и даже знаменитой скамьи тут не было. Конвоиры отвели только Рафаила Львовича немного в сторону от двери, не выпуская его рукавов из своих рук, и почти вплотную приставили к стене. Напротив, в некотором отдалении стоял в камере стол, за которым, сверкая ромбами в петлицах и эмблемами военных юристов, восседали трое. В стороне, за небольшим столиком, сидел и что-то писал четвертый, щеголеватый офицер с небольшими усиками. Кроме этих двух столов и четырех стульев, никакой мебели в помещении не было.