Между их квартирой и институтом лежит старое и огромное православное кладбище. Он и Ирина в хорошую погоду ходят через это кладбище на работу и с работы домой. Там за чугунной оградой на простом могильном холмике, густо усаженном цветами, стоит чугунный крест. Летом Ирина часто приводит к холмику Оленьку, и та из детской лейки поливает бабушкины цветы. Пока она еще ничего не знает о горькой правде жизни.
Часы в столовой, едва ли не единственный предмет, сохраненный покойницей-матерью из обстановки их дореволюционной квартиры, мелодично отбивали время. Два удара. Кажется, и сегодняшняя ночь для него пройдет не отмеченная ничем, кроме этой мучительной тревоги.
В одной из свифтовских сатирических сказок о наступлении периода массовых казней народ привык узнавать по особенно настойчивому и громкому возвеличиванию добродетелей и милосердия монарха…
Механизм, уже около столетия отмечающий наступление каждого часа, оповестивший тридцать семь лет назад о наступлении нового века, прозвонил трижды. Но этот звон замер, не проникнув ни в чье сознание. По-прежнему безмятежным сном спал ребенок. Тяжелым и тревожным забылись его родители.
Наступил день, угрюмый и малопродуктивный, как все дни теперь. Большинство сотрудников института были подавлены и испуганы, и лишь некоторые проявляли наигранную бодрость и деловитость. Но были и такие, бодрость которых была неподдельной. Это те, чья дорога к научной карьере расчищалась теперь от всех препятствий. Их не могли больше зажимать всякие там «бывшие» из своих и наезжие фашисты. Таких теперь непрерывно разоблачают и обезвреживают. А научное наследие врагов народа после самой незначительной ретуши и замены имен на титульном листе достанется бдительным. Это — награда за помощь в разоблачении врагов, такая же общепринятая и законная, как в древнем Риме эпохи императоров получение доносчиком части имущества казненного по его доносу.
Вайсберг при встречах с Трубниковым смотрел торжествующе и нагло. Он, как и все, не мог знать, что, собственно, происходит там, в недрах НКВД, где перемалываются людские судьбы. Но то, что угнетало и подавляло большинство коллег, его радовало.
Именно они, все эти талантливые и эрудированные, владеющие русской и иностранной речью, видевшие мир и широко образованные, оказываются вредителями, диверсантами и шпионами. Недаром бывший воспитанник детдома всегда их ненавидел и подозревал. Разве можно доверять тем, кого лишили имений, титулов и всяких привилегий? Или этим немцам, которых Ефремов, Трубников и им подобные пригласили в страну и которые все, как и следовало ожидать, оказались фашистами.
Но их время кончилось. Недолго уже и этому Трубникову исполнять обязанности директора вместо своего дружка Ефремова. Скоро у него не будет других обязанностей, кроме, может быть, обязанности толкать тачку. И на диссертацию молодого ученого-большевика, не имевшего возможности учиться в аристократических гимназиях и заграничных институтах, он уже не напишет уничтожающей рецензии. Вайсберг зло смотрел вслед ссутулившемуся, угрюмому и. о. директора. Он никогда не забудет его оценки своей диссертационной работы: «Набор физически абсурдных положений… Попытка с негодными средствами наукообразного изложения вульгарных и безграмотных представлений…» А сам-то этот дворянчик сумел бы быть грамотным, если бы воспитывался не в детской комнате барской квартиры с боннами и гувернантками, а в котлах для варки асфальта, в которых ютились беспризорные? Вайсберг находился во власти крайней субъективности и узости восприятия, мешавшей ему понять простейшую истину — при отборе на творческую деятельность не может быть скидок ни на какой вид бедности. И в особенности бедности духовной.
Спасительные дневные заботы насильно отвлекали Ирину от тяжелых мыслей. Но когда опять кто-нибудь бесследно исчезал, никакая работа не помогала отвлечься от ужасающей действительности. В последнее время люди исчезали не только ночью. Одному сотруднику позвонили из военкомата и приказали срочно явиться. Другого потребовали в паспортный стол. Оба они — не вернулись.
И все же в сознание Ирины иногда проникала робкая надежда: «А может быть, обойдется?» Но такие мысли возникали только днем. Ночью всё вытесняли тревога и страх, железными обручами сжимавшие сердце и мозг. Противопоставить им она могла только атавистическую веру в силу слов и пожеланий, всплывающую откуда-то из недр подсознания. Лежа на своей узкой кровати в детской или обнимая голову мужа, женщина напрягала волю, пытаясь отогнать черные силы, грозившие разрушить ее гнездо. Это была как бы подсознательная мольба о чуде, мистическое заклинание: «Чур, чур, меня…» Но чуда не произошло…