Да, теперь вряд ли он взорвется, как в прошлый раз. Но физическая слабость не означает еще моральной податливости. О том, что от его стойкости зависит его собственное уважение к самому себе, жизнь и свобода многих друзей и товарищей, свобода жены, судьба дочери, он помнит, помнит…
Конвоир не понукал арестованного. Он даже позволил ему на лестнице держаться иногда за перила, обвязанные веревками для крепления сетки. Они миновали этаж, в который его ввели в прошлый раз. Значит, кабинет, во всяком случае, будет не тот. Это подтвердил и номер на двери, которую толкнул конвоир после разрешения войти.
За столом сидел немолодой уже человек в штатском. Он не изображал никакой особой занятости и сразу же оказал: «Садитесь!» Лицо следователя казалось умным и совсем не злым. И только взгляд был неприятен из-за избытка какой-то особой, профессиональной пристальности.
— Трубников Алексей Дмитриевич, если не ошибаюсь? — Таким тоном мог обратиться к посетителю вежливый хозяин любого служебного кабинета.
— Да. — Алексей Дмитриевич неожиданно почувствовал удовольствие от того, что он находится в сухой и светлой комнате, сидит на стуле и имеет возможность разговаривать с другим человеком. А вежливый тон и почти участливый взгляд этого человека вызывали к нему чувство невольной благодарности и расположения. Но Алексей Дмитриевич тут же спохватился. Похоже, к нему приставлен редкий в нынешнем НКВД тип следователя. Значит, надо быть особенно осторожным.
А тот, задавая вопросы в прежнем корректном тоне, заполнял формальную часть допросного бланка. Всё, видимо, начиналось с нуля.
Покончив с писаниной, следователь отложил ручку, выпрямился в кресле и сочувственным взглядом оглядел Трубникова.
— Плохо вам пришлось, — сказал он. — Но, согласитесь, что и вы вели себя не совсем как подобает арестованному на следствии.
Алексей Дмитриевич шевельнулся и только тут заметил, что стул прикреплен к полу. Он почувствован что-то похожее на веселость и промолчал.
— Надеюсь, Алексей Дмитриевич, — продолжал интеллигентный энкавэдэшник, — вы поразмыслили там у себя, — он чуть кивнул головой в сторону коридора, — о бесполезности сопротивления нам.
В последних словах и тоне, которым они были произнесены, Трубникову послышалось палаческое хвастовство. Уже с некоторым раздражением он ответил:
— Мне не над чем было размышлять. Я невиновен.
— Значит, вы отрицаете свою принадлежность к контрреволюционной организации, действовавшей в вашем институте?
— Один раз я уже ответил на этот вопрос, и достаточно ясно. Я не верю в существование подобной организации.
— Так… — следователь рылся в каких-то папках. — А в каких отношениях вы находились с Ефремовым, бывшим директором института?
— В самых дружеских.
— И как давно?
— С ранней молодости. Я его ученик.
— А с профессором Гюнтером?
— Также. Мы знакомы с ним со времени моего обучения в Высшей школе в Германии.
— Так вот. Эти ваши друзья показывают, что в физико-техническом институте действовала вредительская и шпионская группа, в состав которой входили вы. Надеюсь, вы не будете утверждать, что они делают это по ошибке или из злобных побуждений к вам лично?
— Я утверждаю, что вы меня провоцируете. Почему я должен вам верить?
— Вам знаком этот почерк? — Следователь перелистывал многостраничную рукопись, держа ее перед глазами Трубникова, но не выпуская из рук. Это был почерк Ефремова. Сомнений быть не могло, хотя строчки были неровными, неряшливыми и нервными. Но, может быть, в показаниях Николая Кирилловича написано совсем не то, что утверждал этот провокатор? Следователь не стал дожидаться требования дать проверить написанное.
— Слушайте, — читал он выдержки из показаний: — «…остался в революционном Петрограде для организации контрреволюционных группировок из студентов и распространения среди них неверия в способность рабочего класса восстановить хозяйство и культуру России…» — Наткнувшись на злое недоверие в глазах Трубникова, следователь повернул к нему страницу. — Можете убедиться. Я не отступаю от текста.
Да, всё было правильно. Ефремов писал именно так. Алексей Дмитриевич почувствовал тоскливое ощущение полного бессилия перед чем-то страшным, еще более злым и могущественным, чем он представлял себе это до сих пор.