Алексей Дмитриевич смотрел на жалкую, съежившуюся фигуру своего старого учителя и друга. Этот человек спасал себя. Но даже если допустить невероятное, что ему удалось сохранить год-два своей жизни, то сделал он это ценой бесчестья перед самим собой, моральной смерти и постоянных укоров совести.
— Нет, не признаю!
Следователь раздосадованно взглянул на Трубникова, нажал кнопку вызова выводного и стал дописывать протокол.
— Подпишите, Ефремов!
Тот, сгорбившись, подошел к столу, взял ручку и царапнул свою подпись в том месте, где следователь держал палец. Охранник уже вошел в комнату и ждал у двери.
— Идите в камеру!
По-прежнему сгорбившись и с трудом волоча ноги, Ефремов направился к выходу. Но когда охранник уже взялся за ручку двери, чтобы открыть ее перед ним, старик обернулся И НИЗКО-НИЗКО, с почти поясным поклоном склонился перед Алексеем Дмитриевичем.
— Прости меня, Алеша… Не думай плохо… Прощай.
— Прощайте, Николай Кириллович.
Следователь недовольно вскинул глаза. Охранник подтолкнул арестованного к двери: «Иди, иди…» Дверь закрылась с легким щелчком, как бы зафиксировав уход одного человека из жизни другого. Даже физическая смерть Ефремова не смогла бы унести из памяти Трубникова светлый образ его старшего друга, учителя и честнейшего человека. Таким был прежде для него и Гюнтер, вдумчивый философ на свой чуть особый, немецкий лад, честный и немного наивный. Теперь эти образы изуродованы, отравлены. А вместе с ними отравлена и вера в силу доброго начала — даже в очень хороших людях. Вспомнилась глубокая тоска, застывшая в семитских выразительных глазах Певзнера: «Что толку в любви и дружбе труса? Зачем они?..»
Но малодушие тысяч и тысяч людей, попавших в сети НКВД, не может быть объяснено только трусостью. Мужество многих из этих людей доказано их предыдущей жизнью. Тем не менее, едва ли не все кончают соглашательством с бесчестным и преступным насилием. Может быть, он, Трубников, единственный на всю эту тюрьму, современный Дон Кихот, ведущий безнадежную войну с неодолимой силой неправды и бесчестия? Ну и что ж? Величие Дон Кихота, пусть немного смешное, в том и заключается, что он вступил в борьбу с силами зла, реальными или созданными его больным воображением, не выясняя, есть шансы на победу или их нет совсем.
— Подпишите, Трубников!
Алексей Дмитриевич проковылял к столу, пробежал глазами протокол, в котором было записано, что он отрицает обличения Ефремова, и подписал бумагу. Он вернулся на свое место, сел и почувствовал вдруг такую усталость, физическую и нервную, что с трудом удерживался на стуле, чтобы не упасть.
Следователь смотрел на него нахмурясь, задумчиво и пристально. Раздражение смешивалось в нем с недоумением мастера, наткнувшегося на странный, не поддающийся обработке материал. Даже у него, лучшего следователя из самой сильной в Управлении группы Котнаровского, ничего пока не получается с этим упрямым и непокладистым фанатиком честности. А его еще поручили молокососу Пронину. Этот болван сумел вызвать ненужный эксцесс, и Трубникова, от большого ума, чуть не убили. В результате — потеряно почти десять дней.
Дело ФТИ, в общем очень стройное по замыслу и неплохо продвигающееся, может получиться совсем нескладным, если признание Трубникова не будет получено. Он, как фальшивящая скрипка, расстраивает весь оркестр. А дело это надо заканчивать срочно. Оно необходимо для выполнения общего плана по раскрытию контрреволюционного вредительства в советской физической науке. Высшее начальство понукает и нервничает.
Усилить средства физического воздействия на Трубникова — дело почти безнадежное, а главное — опасное. Психическое состояние этого подследственного вызывает опасение, что он может совсем сорваться. Его психика вообще принадлежит, несомненно, к тому типу, который может сломаться, в любую минуту взорвавшись изнутри. И уж подавно — в том состоянии, в котором она сейчас находится. А это будет означать крупный дефект, почти брак в ведении важного дела, к оформлению которого наверху будут особенно придираться.
Тюремный фельдшер, по приказу которого надзиратели ведут наблюдение за Трубниковым в карцере, докладывает, что его поведение весьма подозрительно. Заключенный часто разговаривает с кем-то, кто будто бы находится в стене. Разглядывает стены и потолок своего погреба с таким видом, словно они расписные.
И следователь, и фельдшер имели немалый опыт наблюдения за тем, как здесь ежедневно лишались рассудка здоровые и общественно полезные люди. Если средневековые палачи часто бывали лучшими анатомами, чем их современники-хирурги, то нынешние — нередко могли поспорить с психиатрами в понимании больной человеческой психики. Во всяком случае той, которая ими же была изувечена.