— Как вам сказать? — пожал плечами умудренный опытом заключенный. — НКВД не сомневается в осуждении тех, кого удалось хорошо оформить на следствии. И берет их родственников, просто когда это удобно оперативному отделу. — Он не мог знать, какой едкой солью были его слова для душевных ран спросившего.
Снова загремел засов, и открылась дверь. За ней вместе с коридорным стоял дежурный по тюрьме.
— Выходи! — сказал надзиратель новоприбывшему.
Тот без особой торопливости надел свой треух и взял мешок.
— Спасибо этому дому… До свидания, товарищи.
— До свидания! — Некоторые даже встали.
— Ишь ты, — буркнул Троцкий, когда дверь закрылась. — По ошибке, значит, его сюда сунули… и поторопились убрать, чтобы не просвещал таких как мы, лопухов…
Дни тянулись медленно и мучительно. Снова терзало чувство непоправимой ошибки. Нарастало сомнение в возможности ее исправить, воображение рисовало невыносимые картины расправы энкавэдэшников с его женой и дочерью. Чувство самообвинения вытесняло все остальное, превращаясь в маниакальную идею. Его не удавалось ослабить никакими доводами, никакими попытками самооправдания: «Ты, только ты виноват в полном сиротстве Оленьки, если ее мать арестована!» Напрасно Алексей Дмитриевич пытался внушить этому неумолимому внутреннему обвинителю, что даже самое худшее могло произойти независимо от его признания, что показать на Ирину по указке НКВД мог любой из арестованных сотрудников института. «Она не нужна им сама по себе, — твердил обвинитель, — и только по твоей глупости и из-за твоего малодушия они могут применить к ней закон от 1 августа!» Трубникову временами казалось, что он стоит на грани сумасшествия. Что вот-вот механизм мысли и воли потеряет управление, пойдет вразнос, превращаясь в груду обломков.
И вот наступил момент, когда надзиратель распахнул дверь и произнес: «Собирайся с вещами!»
Был ранний вечер. Через небольшую дыру в ржавом железе козырька виднелись отсветы заката на холодно-синем небе ранней осени. С пальто и узелком Алексей Дмитриевич остановился на пороге камеры.
— Ну, до свидания, — сказал он, неловко обернувшись к товарищам.
— До свидания! — ответило несколько голосов, и только Троцкий сочувственно пожал ему руку.
— Прощайте Алексей Дмитриевич…
Во дворе стоял закрытый автомобиль для перевозки хлеба. На его стенках слово «хлеб» несколько раз было повторено вычурными буквами и для чего-то на нескольких языках. Постоянно встречая прежде такие автомобили на улицах своего города, Трубников давно уже привык не удивляться этой неумной выдумке работников торговли. Но для чего он здесь?
Вопрос разрешился, когда открылись задние воротца автомобиля-вагона. Вместо стеллажей для хлеба внутри был узенький коридорчик, по обе стороны которого тянулись двери крохотных клетушек-боксов. По шесть с каждой стороны. Назначением такого устройства могла быть только изоляция заключенных друг от друга при их перевозке. Но это имело бы какой-то смысл при поодиночной загрузке боксов. А сейчас их будущие пассажиры — более двадцати человек разношерстных небритых людей в измятой одежде и с узелками в руках — стояли тесной кучкой и с удивлением смотрели на автомобиль. Так вот для чего предназначаются эти, с виду такие безобидные, хлебовозки!
— Кабинок-то всего двенадцать! — вполголоса заметил кто-то.
— В НКВД нет предельщиков, — возразил ему другой.
— Разговоры! — рявкнул дежурный по тюрьме, сдававший арестованных начальнику конвоя.
Предельщики! Трубников вспомнил, что года два назад газеты были заполнены статьями о борьбе с ними на железнодорожном транспорте. Так обзывали специалистов, противившихся превышению установленных норм скорости движения и нагрузки транспорта. С ними победоносно боролся, конечно, при помощи тюрем и расстрелов, нарком железнодорожного транспорта Каганович. Он, как и Ежов, получил неофициальный титул «сталинского железного наркома». Потом предельщиками оказались энергетики, не желавшие ломать перегрузкой агрегаты, и технологи в металлургическом и машиностроительном производствах. Слово «предел» приобрело почти контрреволюционное звучание.
Здесь проблема предела решалась просто. В каждый бокс запихивали по двое, хотя в нем было тесно даже одному человеку нормального роста. Конвоиры не могли не видеть, с каким трудом взбирается по лесенке Трубников со своей больной ногой. Но и к нему был втиснут второй пассажир, по счастью, небольшой и худенький человек в железнодорожной форме. Боксы из коридора запирали на задвижки. Те из них, в которые были посажены более крупные или толстые люди, конвоирам пришлось запирать, нажимая на дверь плечами. Было слышно, как лязгнул засов двери коридорчика. Машина тронулась.