Затея мальчишки была серьезнее, чем можно было предполагать. Главной побудительной причиной всего этого опасного фокусничества оставалась его склонность к эффектам. Алексей Дмитриевич пытался внушить подростку, что платить за подобные эффекты новым сроком заключения просто безрассудно. Но Костя плохо понимал разницу в больших отрезках времени. Тюремные сроки в пять, десять или двадцать пять лет казались ему одинаково бесконечными, а следовательно, и безразличными.
Трубников ловил себя на том, что и сам относится к длительности срока, который ему неизбежно будет вынесен, с каменным равнодушием. Он старался объяснить себе это равнодушие концом своей жизни в науке. Для юнца же число загубленных лет должно быть сведено к возможному минимуму.
О самом себе Трубников думал все меньше. Судьба казалась окончательно решенной. И хотя часто вспыхивало острое желание снова побывать у своих приборов и установок, вдохнуть воздух лаборатории, пережить страстное чувство ожидания результата поставленного опыта, Алексей Дмитриевич почти научился его подавлять. А вот тревогу за судьбу своих близких он подавить даже и не пытался. Угнетало мучительное чувство ответственности за их судьбу и опасение, что он сам погубил жену и лишил матери малолетнюю дочь. Трубников пытался привести в порядок свои теперь значительно уточнившиеся представления о возможных последствиях для них того помрачения разума, которое овладело им в ту проклятую ночь.
Он знал теперь, что непризнавшихся, устоявших перед запугиванием и пытками судят только заочно. И ссылают в лагеря не по пятьдесят восьмой статье, а по одному из литеров. И к семьям таких упрямцев не применяют закона от 1 августа. Его невольное предательство по отношению к жене, совершенное им именно из желания ее спасти, теперь уже не подлежало сомнению.
Арестовать Ирину Трубникову могут, конечно, и безо всякой связи с его признанием. НКВД в таких случаях заводит самостоятельное дело. Но тогда это было бы только вероятностью. Теперь же ее арест сделался почти неизбежным.
Но чем меньше Трубников верил в вероятность спасения Ирины, тем больше цеплялся за возможность, что каким-то чудом она останется на свободе. Получалось, что его надежда питается не столько верой в благополучное развитие событий, сколько страхом перед их неблагоприятным исходом. А Трубников чувствовал и понимал — известие об аресте жены уничтожит его, морально убьет. И все же он стремился узнать правду, пусть самую страшную, хотя это было почти невозможно. Изоляция арестованных от внешнего мира соблюдалась строжайшим образом.
Вспоминался железнодорожник с его люстрой. Действительно, было бы достаточно одного взгляда на освещенные окна своей бывшей квартиры, чтобы решить вопрос, живет ли еще в ней его семья.
Выселение Ирины из квартиры или ее уплотнение были неизбежными. Но Трубников теперь знал — это произойдет только после окончательного решения его дела в суде. А вот для ареста Ирины по закону от 1 августа завершение его дела было совершенно не обязательно. Опытные арестанты объяснили Алексею Дмитриевичу, что для простого выселения должна быть ссылка на решение суда, тогда как причины ареста НКВД никому объявлять не обязано.
Но возможность взглянуть на окна своей квартиры оставалась только мечтой, пока однажды Костя не заметил вскользь, что теперь трибунал помещается в здании штаба Военного округа. Трубников, слушавший до этого рассеянно, встрепенулся. Он этого не знал.
— Штаб — это здание на площади Петровского?
— Да.
— А ехать отсюда на эту площадь надо по Технологической улице?
— Нас и везли по Технологической. А что, Алексей Дмитриевич?
— А в какой машине везли?
— В воронке. А что?
Трубников вскочил и взволнованно прошелся по камере, хотя очередь ходить была не его. Костя смотрел на него с удивлением. Что особенного сообщил он Алексею Дмитриевичу? А тот продолжал возбужденно шагать.
Выходило, что возможность взглянуть на окна своей квартиры не исключена и для него. Правда, пока только теоретически. Необходимо соблюдение ряда условий. Судить его должен непременно Трибунал. В отличие от Военной коллегии этот суд заседает в дневное время. Значит надо, чтобы с суда его везли непременно не поздно вечером и непременно в воронке. Пока что из всех этих условий Алексею Дмитриевичу казалось почти гарантированным только первое.