Я сказал, что мне вряд ли удастся достать деньги, и, по-видимому, придется согласиться на соответствующее уменьшение доли во всем предприятии. Он посмотрел на меня с удивлением и сказал, что может понять мой отказ, но если я изучу следующий параграф, то, конечно же, пойму, что сделать это невозможно. Там говорилось, примерно следующее: «если один из участников не сможет выполнить подписанных обязательств, то его доля в предприятии конфискуется и делится между остальными членами пропорционально тем интересам, которые они в данный момент имеют в деле». Уаттс сказал, что это абсолютно законно, документ был подписан, зарегистрирован и завизирован у нотариуса.
Я вернулся в наш дом на побережье. Мне потребовалось немало времени, чтобы растолковать это все Вильме. В конце концов, она усвоила, что если я не внесу дополнительную сумму, то мы потеряем двести тысяч долларов. Она посчитала это несправедливым и сказала, что позвонит Кэлвину Стебберу и все исправит. Не знаю уж, где она в конце концов его поймала. Вильма не хотела, чтобы я присутствовал при разговоре. Сказала, что я ее раздражаю. Поговорив с ним, она мне все объяснила. Кэлвин сказал, что у него руки связаны. Если он пойдет ради меня на какие-либо уступки, то остальные поднимут хай. Она просила его выкупить мою долю, но Стеббер ответил, что его ситуация с наличными в данный момент не позволяет на это рассчитывать. Он рекомендовал внести деньги, говоря, что это, несомненно, последняя доплата и договор может быть подписан со дня на день. Вильма была взбудоражена, но в конце концов мы сели и постарались найти выход. У меня еще оставались два пакета «Стэндард Ойл» из Нью Джерси и «Континенталь Кэн» на общую сумму пятьдесят восемь тысяч по текущим рыночным ценам. Я все равно собирался продать что-нибудь, так как у нас оставалось пятьсот долларов на счету и на три тысячи неоплаченных счетов. Оставив двадцать тысяч в акциях, я заплатил Крейну Уаттсу, погасил счета и положил три тысячи в банк.
Первого сентября оптовая цена поднялась до ста долларов за гектар, и они снова потребовали ту же сумму. К тому времени у меня оставалось двадцать тысяч в акциях и четыреста долларов на счету. Но я знал, что мы должны заплатить. Тогда у меня уже был заключен договор с другим адвокатом. Он сказал, что мое дело швах и только последний идиот мог подписать такое соглашение. На этот раз Вильма действовала со мной заодно. Мы сели и обдумали, что можно продать. Мне казалось, она начинает узнавать цену деньгам. Оставшиеся акции, машина, мои фотоаппараты, ее драгоценности и меха. Она поехала в Майами и продала свои вещи. Нам удалось набрать нужную сумму и еще получить около четырехсот долларов сверху. Расплатившись, мы отказались от дома на побережье и переехали в номер дешевого мотеля в пяти-шести кварталах от пересечения Пятой Авеню и Трайл. Он назывался «Цветок лимона». Готовили прямо в комнате на электроплитке.
Вильма не переставала спрашивать, что мы будем делать, если они потребуют с нас еще. И плакала. Это ей принадлежала идея составить список моих старых друзей, которые могли бы оказать помощь. Она настаивала на этом. Мне этого делать не хотелось, но в конце концов я составил список из тридцати двух достаточно преуспевающих людей, которые могли оказать мне доверие. Она несколько раз переписывала мое письмо, пока оно не зазвучало как описание величайших в мире возможностей. Отпечатав тридцать два экземпляра на гостиничной машинке, мы разослали их друзьям, прося, у каждого, как минимум, тысячу долларов и любую сумму, вплоть до десяти тысяч, какую они пожелают вложить. Потом мы стали ждать. Пришло шестнадцать откликов. Восемь человек написали, что очень сожалеют. Восемь прислали деньги. Четверо — по тысяче. Двое — по пятьсот долларов. Один прислал сто и еще один пятьдесят. Пять тысяч сто пятьдесят долларов, которые мы положили на общий счет в банке. На следующей неделе ни одного ответа не пришло.
Восьмерым друзьям я выслал расписки, как и обещал. Потом мне в мотель позвонил Крейн Уаттс. Кэлвин Стеббер остановился в «Трех коронах» в Сарасоте и хотел, чтобы мы пришли с ним повидаться. Уаттс сказал, что могут быть хорошие новости. У Вильмы разболелась голова, и она попросила меня поехать без нее. Машины у нас не было. Я доехал до Сарасоты на автобусе «трайлвей» и к пяти часам уже прибыл на место, но в регистрационном окошечке мне сказали, что мистер Стеббер выписался, оставил Уилкинсону записку. Я показал документы. Письмо отдали мне. Там говорилось, что, похоже, пройдет еще месяцев шесть или около того, прежде, чем договор будет подписан. Возможно, в течение этого времени будет еще один сбор, совсем небольшой, на покрытие накладных расходов. Моя доля, видимо, не превысит восьми-десяти тысяч долларов.
Я так и сел. Казалось, я просто утратил способность трезво соображать. Потом сел на автобус и поехал назад. До мотеля добрался не раньше, чем в начале первого. Мой ключ не подходил. Я постучал в дверь. Вильма не отвечала. Я спустился вниз, в контору, и после того, как черт знает сколько звонил, показался хозяин. Он сказал, что замок сменили. А ему не заплатили за две недели, так что он не отдаст мою одежду и чемоданы, пока я не расплачусь. Я ответил, что здесь какая-то ошибка, моя жена должна была отдать ему деньги. Он все отрицал и на мои вопросы о Вильме ответил, что вечером видел ее и какого-то мужчину, выносивших к машине чемоданы и покидающих мотель. Это-то и заставило его подумать, будто мы собираемся увильнуть, не внеся платы. Вот он и убрал мои вещи в кладовую, поменяв замок. Машину он почти не запомнил, сказал только, что она была бледного оттенка с флоридским номером. Вильма не оставила мне никакой записки. Остаток ночи я провел, бродя вокруг дома. Утром, когда открылся банк, я обнаружил, что еще вчера она сняла все деньги со счета, как раз тогда, когда я думал, будто она ушла за продуктами и вернулась с головной болью.
Ближе к концу его голос стал каким-то бесцветным. Артур был явно утомлен. Чуки пошевелилась и вздохнула. Порывы освежающего бриза раскачивали яхту, какая-то хищная ночная птица пронеслась над нами, закричав, словно от боли.
— Но ведь ты нашел ее, потом — сказал я, чтобы расшевелить Артура.
— Да, да, но я так устал...
Чуки протянула руку и погладила его.
— Солнышко, иди спать. Приготовить тебе что-нибудь?
— Нет, спасибо, — пробормотал он.
Потом с трудом поднялся и пошел вниз, пожелав нам спокойной ночи, пока с шумом задвигалась прозрачная дверь.
— Бедный израненный ублюдок, — вполголоса произнесла Чуки.
— Это была очень профессиональная работа. Они забрали все, кроме того, что на нем было. Даже старых приятелей подоили.
— У него все еще не хватает сил, чтобы начать бороться. Ни физических, ни моральных, — задумавшись, произнесла Чуки.
— И то, и другое зависит от тебя.
— Конечно, но постарайся сделать это полегче для него, а, Трев?
— Вильма уехала в конце сентября. Сейчас конец мая, Чуки. След уже восемь месяцев, как простыл. Где они и много ли зацепок после них осталось? И насколько они умны? Одно очевидно. Вильма была спаниелем, вспугивавшим утку. А потом она брала ее в зубы и приносила в Неаполь. Помнишь, она приехала на том круизном катере из Саванны. Мне кажется, был там один коротышка, слишком приземистый для нее. Ну, она огляделась, присмотрелась к тому, что у нас тут есть. И подцепила Артура. Брак может усыпить подозрение, а секс она использовала в качестве кнута. И когда она полностью приручила мужа, да еще и заставила как следует побеспокоиться о том, где достать денег, то связалась со Стеббером, чтобы сообщить ему: голубок готов лечь в кастрюлю. Солнышко, это было проделано профессионально. Они заставили его заерзать от желания влезть в дело. Он так хотел этого, что, не прочитав, подписал бы собственный смертный приговор.
— Это было законно?
— Не знаю. По крайней мере, достаточно законно для того, чтобы тебе три года пришлось доказывать в суде свою правоту. В результате окажется, что договор был всего-навсего гражданской процедурой по восполнению фондов.
Он никакой процесс и оплатить не сможет. Он и две чашки кофе не оплатит.
— Ты можешь что-нибудь сделать? — спросила она.
— Я мог бы попробовать. Если тебе удастся немного подлечить его.
Она встала, подошла ко мне, быстро обняла, поцеловала в переносицу и сказала, что я сокровище. Когда она ушла, прошло немало времени, прежде чем сокровище, оторвав от шезлонга свой мешок болей и горестей, отправилось спать.