) 
Откровенно говоря, признавались мы друг другу тайком с Ороси (и не в присутствии Голгота, конечно), не было ни малейших причин на то, чтобы Верхний Предел оказался сразу за вулканом, ни даже просто за границей Норски. А все, что было сказано или написано на эту тему, свидетельствовало лишь о той же доктрине, основанной на испытаниях и вознаграждениях, что видела неоспоримым условием мир морали, конец для каждого пути и землю преодолеваемых размеров, то есть нечто, не имеющее никаких подтверждений и оснований существовать. Редкая уверенность в наших убеждениях опиралась лишь на исторические факты, изученные и собранные аэрудитами, записанные в контржурналах не канувших бесследно Орд, да на некоторые достойные внимания рассказы Диагональщиков и кочевых бойцов, таких как Тэ Джеркка, способных зайти в одиночку за сам Бобан. Эта «история», по крупицам разлетавшаяся по фареолам, искаженная слухами и коллективными мечтами, распущенная на всех ветрах фреольским фанфаронством, раздутая вслед трубадурами, наконец подобранная Орданом, который обладал достаточной силой и связями, во всяком случае от Аберлааса до Альтиччио, чтобы добиться ее официальной, героической и вознаградительной записи, идеально подходящей на роль легенды истории Орд в назидание
подветренникам, эта «история» в своей наилучшим образом изложенной версии заканчивалась там, где начиналась наша, та, что была ее продолжением, та, что брала свое начало за кратером Крафлы, царством седьмой формы и конечным сегментом известного нам верховья, или, выражаясь с точностью Ороси, «предельного верховья, зафиксированного в достоверных источниках». Я еще никогда не относился к своему призванию скриба так серьезно, как после Крафлы, несмотря на проблематичность вопроса передачи журнала: кому и как? Ястребник напрасно пытался меня убедить, что Шист отнесет его в низовье, если я погибну, я с трудом мог в это поверить, — наш ястреб был искусным хищником, не раз спасавшим нас от голодной смерти, а не почтовым голубем.
Δ 
Он занял верхнюю позицию. Еще бы. Быстрее на подъемах. Лучше отработана практика на тепловых вертикальных потоках. Он был в пяти метрах надо мной, винты в положении щита, готовый к защите. Метательная техника отработана по паре предплечье-запястье, значит, может замаскировать удар вплоть до самого броска. Он занес свой бум, не маскируя движение. Уверенный в скорости своей руки. Ему даже не нужно балансировать с галса на галс. Это и есть уверенность в себе. Та, которой я так и не смог добиться. Уверенность, которая исходит от бойца, когда тот достигает непогрешимой полноты в своем деле. Та, что заставляет его противников отказываться от схватки. Мне нужно подняться на его высоту. Отдать честь бою. Я сделал ложный маневр. Он сделал вольт, чтобы избежать удара, я воспользовался этим промежутком времени, чтоб подняться на его высоту. Вышло неплохо: он был весьма удивлен. Он уже вернулся на позицию. Ложный удар был настолько быстрый,
что мне показалось, он в меня попал. Маневр был выполнен чисто, я даже перегнул с уходом от атаки. Превосходная техника полета. В скорости мне до него далеко. Я запустил винт ему по стропам. Рывок-натяжка. Затем бум двойной петлей в спину. Он повернул парус, ответил бумом, затем винтом, та же тактика, только плавнее, быстрее, чем я. Я с трудом увернулся, ухватил его винт, отправил назад.
) И все же я писал. Писал, потому что об этом меня попросил Голгот, впервые попросил; писал, так как настаивала Ороси, чтобы зафиксировать свои аэрологические открытия о седьмой форме; писал, ведь после того, через что мы прошли на Крафле, мне было стыдно, что я выжил и теперь гуляю под этим бесцветным бризом. Я отказывался признавать Ордой нашу нелепую группку из восьми человек, для меня каждый оставался на своем месте в строю, впереди и позади меня, все вихри были здесь, я берег Пак нетронутым, собранным, для себя, только для себя… Но теперь мы были просто толпой, разрозненной кучкой, человеческими существами, бредущими цепочкой, отрядиком, потерпевшим поражение. Что бы ни было дальше, мы проиграли… Сколько лет нам еще идти к Верхнему Пределу? Сколько лет еще тащить расщелины нашей памяти ввосьмером? Не сомневаясь отныне, что мы идем по миру, в котором нет людей, что слепо углубляемся в него, сколько? Состариться здесь, сгнить на собственных ногах посреди какого-нибудь плато с небольшим уклоном, в один прекрасный день, вдали от лагеря Бобан, похоронив в себе ту единственную надежду, что еще способна была вырвать у меня улыбку, — надежду в конце концов вернуться туда, где ждут нас Аои, Силамфр, Альма. Сколько еще?