На девятые сутки я угодил в поле психронов. Я не мог их всех обойти, и, откровенно говоря, сам не знаю, как его прошел, помню только удары от столкновений и как, вырвавшись из него, очутился у края обрыва, на грани того,
чтобы броситься вниз, и только тогда пришел в себя. Во мне больше ничего и никого не было, ни звуков, ни волн, одна пустая оболочка, нацепленная на хребет, и того меньше, всего лишь один шаг, расслабить съежившийся каркас, ослабить мышцы, слегка обмякнуть и уйти вперед, как это было просто, как маняще. Спрыгнуть на покров из облаков… Отправиться туда, где Ороси…
Я вытянул шею навстречу белому облачному пляжу, подошел еще ближе, так, чтобы ничего не могло помешать моему падению, Шист, кажется, что-то беспокойно высвистывал вокруг меня, у меня больше не было предпочтений между жизнью и прыжком, не было сомнений, я был выше всего этого, я словно спал наяву на краю конечной точки мира, и в глубине души был уверен только в бесцельности огромного фарса под названием Орда… Завитками разлетались выдумки мудрецов из Совета Ордана, ученья, вбиваемые нам в головы в Аберлаасе, бесконечное вранье, в которое все мы, как стадо овечек, верили с самого детства. Всех нас, еще крошек-горсят, учили верить сильно-пресильно, честно-пречестно, вся моя смехотворная ретроспективная гордость за переправу через Лапсан, за переходы не в обход, а прямиком через ледяные озера, через ущелья, за то, как сотню тысяч раз мы взбирались в гору, и все это, чтобы по итогу оказаться здесь, в степи, вот уж достижение, есть чем похвастаться, ничего не скажешь! А все пройденные нами ветры, под каким только углом мы не шли, какие только построения не принимали, весь наш литаничный идиотский контр, день за днем, то каплей, то диамантом, то спинифексом, а девять форм, которые мы завоевывали по крупицам, ну и куда они нас привели, к вот этому так называемому чуду, ради чего все это было, чтоб ухватиться кончиками пальцев за край стола, травы на этом пастбище пощипать, и что мы из всего
этого поняли, а? Что нет у ветра никаких истоков, что ниоткуда он не берется, а просто есть, идет себе спокойненько с неба, несется с востока на запад, смывает все на своем пути, а мы, видите ли, элита, обученная биться головой о его струи, ослы, навьюченные тяжелющими безмозглыми мифами, обвешались по бокам тюками, полными норм и правил, прем за собой телеги с деревянными колесами, счесываем о песок вечности шипы на подошвах, молодцы, все как на подбор, и помереть не жалко, лишь бы узнать что там в конце пути, нашли секрет, умнее не придумаешь, всю жизнь идти за тем, что кучке аэрудитов уже давным-давно известно, ну-ну, сидите, смейтесь над нами с ваших фареолов, отведи душу, Нэ Джеркка со своей Аэробашни, как тут над нами не похохотать… Вот и для Сова очередь подошла… Иди же, Сов…
— Девятая форма убьет в тебе верблюда. Смертельно ранит льва. Но ребенок, которым тебе, быть может, удастся стать, сможет ее пережить. Все эти три метаморфозы могут быть этапами и в жизни, и в любви, и в поиске истины… Вспомни мои слова, когда окажешься один на краю мира. Вспомни об этом, когда всех нас не станет, а ты будешь стоять у края Верхнего Предела и вглядываться в чистое синее небо впереди. Вспомни обо мне и о сегодняшнем дне, об этом миге, который мы сейчас проживаем вместе, и о моих словах. Запомни каждое мое слово, Сов. Ты меня слышишь?
— Да.
Именно это воспоминание и уберегло меня от самоубийства. Этот легкий, ненавязчивый тембр, вырвавшийся из онемевшей памяти, прорвав в ней все слои. Эти при-
чудливые слова, сказанные Караколем в Аэробашне, одно из тысяч предсказаний, окрик, бросивший мне конец веревки из прошлых лет. Бывают фразы, что вдруг раскрывают весь свой смысл лишь много лет спустя.
Но был еще и вихрь Ороси, все время жужжащий около меня моторчиком, он тоже помогал в эти тянувшиеся бессмысленной чередой, неделя за неделей, дни. И был Волчок. Любовь моя к нему была полна неоднозначности, ко всем моим чувствам к этому шарику светлого ветра, цвета восходящего солнца, примешивалось недоверие. Он следовал за мною по пятам, и что бы я там себе не думал и не решал, он был привязан и ко мне, и к вихрю своей матери. Меня спас и образ моего отца, всматривающегося, однажды в будущем, в проход в подножье Норски, так и не утратив веры в то, что я вернусь. Я представлял себе, как он будет счастлив вновь меня увидеть, пусть даже я и принесу с собой страшную весть о том, что побывал на самом краю мира, и не обнаружил там никаких чудес, новость о том, что никакого источника у ветра нет. Тепло моих воспоминаний льнуло к светлому личику Аои, к смеху близнецов, рассекающих на ветровых скакунах по просторам Верхнего Предела, к надежде, что где-то в неведомых мне широтах бытия Кориолис привычным жестом отбрасывает прядь каштановых волос со своего лица прекрасной нимфы.