Я выжил не потому, что мне удалось их всех забыть. Я не победил одиночество, сосредоточившись на собственном эго, не черпал из своего ядра сугубо личное желание продолжать существовать. Тело не одолело девятую форму, обрубив тянувшиеся ко мне ветви прошлого, не отняло руки от простирающихся ко мне рук, не отвернулось от лиц тех, кто меня не покидал, все было полностью наоборот, я справился благодаря силе нашей связи, этому
крепчайшему узлу, закрученному из веревки памяти, благодаря неутомимому внутреннему воссозданию того, что осталось от них во мне живого и продолжение чего мне удалось в себе сберечь. На мой взгляд, эта жидкая, пока еще не замершая частичка жизни, сумевшая выжить в моем сознании, остаться нетронутой, сохранить бытие в каждой крупице, заслуживала того, чтобы звать ее вихрем, так как она высвобождала исключительно живое из моих отношений с каждым из ордийцев и ничего более (хоть иногда это и сопровождалось легкой пылью минувших сцен). Все эти отголоски укрывали мое вспоминающее тело покрывалами любви. Из них струились хрупкие жесты, перешептывания, огоньки. Сколько в них было уникального, неповторимого: искренняя полуулыбка Каллирои, что так отличала ее от всех встречавшихся мне на свете женщин, венценосный силуэт ума Ороси, что она расправляла каждое утро, едва открыв глаза, а Пьетро, всегда в своей обеспокоенной порядочности, как он выбивался из ряда своих собратьев благороднейших кровей.
Я справился, так как понял, осознал из самой сути моего крушения, что Орда по-прежнему шла со мной благодаря моей способности всех их оживлять. Что одиночества не существует. Никто никогда не появлялся на свет в одиночку. Что одиночество — это всего лишь тень, отбрасываемая усталостью быть связанным, она бредет за тем, кто более не хочет продолжать идти, неся в себе тех, кого любил, не разбирая, что ему было дано. И я понес за собой нашу Орду, а вслед за мною шли их вихри. Во мне обрушились все те структуры, что столько лет служили мне опорой — происхождение ветра, девять форм, Верхний Предел, все наши ценности и догмы, больше ничто, пусть даже сама смерть, не могло лишить того, что зависело
всецело только от меня: никто не мог забрать ту детскую любовь, что связывала меня с ними.
Спустя два месяца и три тысячи километров я дошел до края северной линии контра и тут же повернулся к ней спиной, чтобы отправиться в обратный путь. За этой чертой по земле больше не стелился ни один лишай, ни один зверь не захаживал за эту ледяную преграду. За ней царил полярный ярветер, и я не знал ни одного Диагональщика, будь он хоть из Флибустьеров, хоть из контровых, кто отважился бы хоть на денек отправиться да посмотреть, что там за. Такие поиски велись разве что за столом таверны, да и то, какой в этом был смысл. От северной границы контра мне, по всей логике, предстояло четыре месяца пути, чтобы добраться до южной стороны, и моя клятва, данная Пьетро, будет исполнена, и я с чистой совестью отправлюсь назад до самого лагеря Бобана, взяв в обход Крафлу и молясь всем богам вечной мерзлоты, чтоб дали мне пройти Норску, не сорвавшись на первом же кулуаре с теми остатками обмундирования, которыми я еще мог похвастаться.
Но воля случая распорядилась так, что мне не довелось снова сразиться с Норской, и даже не пришлось идти до южной черты контра. В день, когда на горизонте показался знакомый мне пейзаж, где располагался наш первый лагерь, и что мы приняли за нулевую точку нашего отсчета, примерно в километре от места, где Голгот принес себя в самосожжение своей мечте, я вдруг увидел показавшийся из пропасти совершенно невообразимый предмет —
Это был букет. Букет из красных, полусферических парашютов, сложенных зонтиками. У меня перехватило дыхание, и я помчался прямиком к обрыву. Я не сразу заметил трос, скреплявший это соцветие, и вверх от которого тянулись стропы прямо к куполам парашютов. Три пара-