— Вот иди и отдыхай, Пьетро-нехитро. А у меня от таких стеночек штопор в одном месте!
Я вдруг подумал, что нужно сесть и подождать: что-то должно произойти, что-то обязательно произойдет, появится в небе, придет к нам, заговорит со мной. Я наблюдал за траекторий облаков, за тем, как ветер окаймлял обрыв и уходил дальше, катясь к низовью: я старался представить себе, что мы на носу корабля из чистой земли и мчимся сквозь открытый космос вперед, навстречу солнцу, и… Но что-то не клеилось в этой истории, у меня не было ощущения, что мы находимся в движении, форма скалы была слишком плоской для форштевня, я смотрел, как летает и возвращается к ястребнику на руку Шист, и не замечал, чтобы нас как-то сносило по отношению друг к другу, как то было с медузами, которых мы оставляли за бортом фреольского Физалиса. Ороси молча разглядывала меня, прижимала к себе с любовью, и много плакала, но видимо совсем по другим причинам, о которых я не решался спрашивать, ибо слишком боялся узнать то, что известно ей. Рядом со мной бушевал Голгот, переговариваясь с напряженным Пьетро, братья-близнецы обнаружили красную лисицу и старались ее приручить кусками мяса. Кориолис? Не знаю, она молчала, как и ястребник, как будто они инстинктивно поняли невероятность момента, которого мы ждали всю нашу жизнь.
Верхний Предел, черт побери… Как и при всех событиях, к которым я готовился долгие годы: визит в Аэробашню, встреча с отцом, смерть Караколя — осознание происходящего отставало за событием. Удар опережал звук, вспышка смысла меня еще не ослепила. Цепляясь за память, разум отказывался поддаться жестокой правде фактов. Образ океана из ветра, пришедший из фантазий Кориолис, был первым, и он отстаивал свое место. Про-
зрачная водяная стена Аои, через которую наши дети бежали к нам сквозь время, плотина жидкого огня Каллирои, из которой появлялась пылающая плоть всего живого, горящие угли природы, сад Степпа, где маки были ростом с человека, даже оркестр Силамфра с его ветровыми арфами и струнами из молний — все это было сильнее этой банальной скалы с видом на… ничто. Их идеи оправдали бы наши контровые жизни, но не это: не эта равнина, не эта серая заводь, смывающая волна за волной наши мечты, не это пастбище для горсов. Пожалуйста…
Но разве на самом деле я все представлял себе иначе? Хуже всего как раз то, что нет. Хуже всего было то, что Верхний Предел, по сути, в своей жалкой пресности, оказался именно моим. Он был мне под стать, в тысячу лье вдали от любой Караколады, как и любого, даже самого крохотного чуда.
x
Это был самый подходящий момент, а может и наоборот; в общем, выбора у меня не осталось:
— Ребята, вы можете все сюда подойти, присесть ненадолго? Мне что-то важное нужно вам сказать.
Никто на мою просьбу реагировать не спешил. Голгот с Пьетро продолжали ругаться. Сов поднялся их успокоить, ястребник пошел за близнецами, которые тянули арканом перепуганную лисицу. Кориолис подняла на меня голову, за эту ночь она постарела лет на пять.
— Что ты там еще придумала, аэромастериня? Сначала в Аберлаас бежишь ночевать, когда мы все в коричневой жиже по колено барахтались, а потом нам коллоквиумы устраиваешь? Нужно было в лагере сидеть, как все! — сказал Голгот.
— Я и была, если ты не заметил…
— Ага, через сто лет после потопа!
— Думай, как хочешь. У меня времени на эти разговоры нет (…) Садитесь. Я должна вам кое-что сказать, но сначала хотела предупредить, что некоторым тяжело будет в это поверить. И еще тяжелее принять. Тем более, что у меня нет ни одного доказательства моих слов. Веского доказательства, я имею в виду.
— Выкладывай уже!
— Так вот. Сегодня утром мы дошли до края нашей Земли. Мы с вами на Верхнем Пределе.
)
Горст с Карстом подскочили и стали вопить в неожиданном и трогательном порыве радости, они стали обниматься, тычась головами друг другу в плечи, подхватили лисицу и стали целовать ее в красный мех, они поднимали кулаки вверх в знак победы и смотрели на нас, явно не понимая нашей сдержанности после такого объявления:
— Мы дошли! Мы это сделали! Мы первые! Эй, Голгот!!! 34-я — ДО КОНЦА! 34-я — ДО КОНЦА! 34-я — ДО КОНЦА!
…и на этих словах нас всех проняло, это был наш прощальный крик в Аберлаасе, нам было одиннадцать лет, это был крик приободрения, подарок детей, провожавших нас в путь, они шли вместе с нами по нескончаемым сотам местных пыльных окраин, старый забытый крик, убитый годами контра, нашей поношенной зрелостью и безнадежностью. Этот крик вырывался у них изнутри, шел от сердца. «34-я — ДО КОНЦА!». В нашем же круге никто не подхватил радости близнецов, и они не стали бросаться к нам с поцелуями, они были разочарованы, и это понятно, но в них не было осуждения, они не стали нас ни о чем спрашивать, а просто пошли разгружать тележку, и только Пьетро сразу встал им помочь. Они втроем стащили с прицепа мешок с пожеланиями для Верхнего Предела.
Желания эти были собраны по всей линии Контра, вверены нам как подветренниками, так и Фреольцами. Они высыпали содержимое мешка на траву. Золотые таблички зарумянились в бледных рассветных лучах. Пьетро поднял одну и прочитал:
— Я бы хотел, чтобы моя фея меня любила, — гласила надпись. Он поднес табличку к губам, поцеловал и бросил в пустоту перед собой, в промежутке между двумя порывами. На какой-то миг он, казалось, надеялся, что произойдет хоть что-нибудь, появится какой-то свет, раздастся эхо, но табличка лишь закрутилась в воздухе и исчезла в пучке тумана. Но слегка растерянный стоявший рядом Горст уже держал в руках другую:
— Хочу, чтобы Верховники жили внизу, а мы наверху, в их башнях.
— А, ну это точно раклер писал!
— Тут работы надолго! Но нужно будет все перечитать. А, Карст?
— Ну не зря же мы их сюда тащили, Горст! Люди на нас рассчитывают, как никак! И желания все должны сбыться, так что будем читать!
Кориолис тоже поднялась поучаствовать в этом спонтанном ритуале, а за ней и ястребник, и вскоре их было уже пятеро, они стояли вдоль обрыва и отдавали честь тридцати годам обещаний, данным незнакомцам и их мечтам. Ороси смотрела на них с таким же удивлением, как и я, она улыбалась, глядя на красоту происходящей у нас на глазах сцены и наверняка думала, что им нужны были эти слова, эта трогательная литания желаний, чтобы позабыть о своих собственных и отсрочить тот миг, когда придется признаться самим себе в правде случившегося. Я же думал о совершенно конкретных людях, о Фитце Бергкампе, скрибе 33-й Орды, утонувшем в Лапсане, и о его сыне,
моем друга Антоне, которого столкнул в пропасть один из учителей Ордана за ошибку в записи турбулентности. Мне было десять, и я поклялся, что если когда-нибудь дойду до Верхнего Предела, то одно из моих трех желаний оставлю для него. Я не знал, о чем мог попросить, кроме как достичь однажды нужного уровня в аэромастерстве, чтобы отправиться туда, где он теперь находится, найти его вихрь и сквозь этот клубок ветра привести его сюда, чтобы он мог полюбоваться тем, чего заслуживал не меньше моего. Это получалось одно желание из трех.