— Арваль! Предтрассировка! Арваль!
— Что?
— Оставайся впереди в поле зрения! Выкинешь белую тряпку, если что опасное!
< >
Как только Арваль вышел из Пака, я сразу лишилась защиты, то и дело оказываясь в воле полного ветра. Было холодно, мне никак не удавалось отделаться от ощущения, что меня постепенно протыкают наголо, прошивают волокна моего тела. Штаны полоскались на голенях, ткань стягивало на рукавах, вокруг шеи — для такой скорости ветра одежда вообще никогда не бывает достаточно плотной, достаточно непроницаемой. Я завидовала кустарникам, тому, как они отводили между ветвей пространство, чтобы пропускать особенно крупные хлопья воздуха… С самого детства меня преследовала одна и та же дурацкая мысль: в такие моменты мне всегда хотелось стать самшитовой изгородью, а не этим парусником из кожи, что трепещет поперек потока, этим распластавшимся голым
стволом, у которого даже корней нет, которыми можно было бы привязать себя к земле…
Дождь, которого мы так боялись, обрушился на овраг внезапно. Я чувствовала, как шары воды взрываются на лбу и оставляют темные круги на одежде… Почти тотчас ливень превратился в потоп, капли стали настолько плотными, а ветер мощным, что на несколько секунд я застряла на месте, словно камень на дне реки, что соскальзывает под напором воды. Тело сносило назад, внутри все сводило от страха, что меня сейчас вышвырнет…
— Ривек Дар, Арваль!
По команде Голгота Арваль вернулся в Пак, я опустила голову, все сжались вместе, не сговариваясь, без криков и ненужной болтовни, простой животный рефлекс стада в упряжке. В одиночку никто из нас не справился бы, даже Гот, мы были всего-навсего передвигающейся кучкой хрупкой плоти, спаянные вместе как попало, готовые развалиться в любой момент, отколовшийся брусок дерева, что вот-вот расщепится от порыва ветра, горсть опилок, на которую чуть дунь — и она разлетится. И всем это было ясно, особенно Пьетро и Сову, которые большую часть времени контровали спиной к дождю, повернувшись к нам лицом, чтобы голосом и жестом как можно лучше скрепить и сам Клинок, и Клинок с Паком, и Блок с фаркопщиками, задать позицию, ритм, — и для этого достаточно было простого взгляда, доброго слова, капли любви.
π
Все превратилось в сплошное месиво. Латеритная глина ничего не впитывала. Голгот вытащил нас из оврага и снова отправил Арваля на разведку. Он лавировал, забирал как можно шире, но ничего не мог сделать с грязью, что налипала на шипы обуви. Дождь усиливался. Ветер ускорялся. Мы ругались в куче мокрой глины. Насквозь
промокшая одежда липла к коже. Время от времени мне еще удавалось открыть глаза, и я с трудом разглядел рельеф: зеленые шары спинифекса кое-как материализовали пространство вокруг. Мы врезались в них, извивались между ними, натыкаясь на их иглы. Светлые пучки, четко различимые на порыжевшей земле, поблескивали, прибитые порывами ветра… Вокруг все было серо, туманно. Голгот трассировал приблизительно на восток-юго-восток, вел нас по кромке хребта, по склону бархана, искал проход навстречу ветру…
— Бродяга на 9 часов!
— Эрг, приготовиться!
— Пусть подойдет поближе, Эрг. Он ранен!
)
Показался силуэт, согнутый почти вдвое, исполосованный дождем. Его шатало, ливень раскачивал человека из стороны в сторону долгими шлепками и ударами… Он рухнул, с трудом приподнялся на одно колено и снова тяжело повалился наземь, головой вперед, оглушенный, как пьянчуга к концу попойки. Попытался было ползти, но, находясь к ветру спиной, естественно, никак не мог предугадать, когда налетит порыв, крытень несчастный… Повернись лицом! Голгот ни на йоту не отклонился от курса, но сделал мне знак выйти из Пака, глянуть, что с бродягой. Тем временем парень нашел себе полоску грязи и, счастливый, влез в нее весь целиком… Увидев, что я приближаюсь, он потянулся к поясу за бумерангом, но я успокоил его, разведя руки. От плотности ливня я толком не мог выговорить ни слова и заикался:
— Вы так далеко не уйдете, повернитесь лицом к ветру!
— У меня сломалась мачта на велеснице… у всей эскадры переломались…
— Вы из Диагональщиков?
— Да… Но не из грабителей… Мы кочевые золотоискатели… шли ставить сети на ось Беллини… Попали в самую бурю…
Парень отвечал мне, стоя на коленях. По его волосам текла жирная грязь, дождь смывал с него кровь, светло-красные струйки стекали вниз от локтей.
— Вы ищете деревню?
Он качнул головой:
— Вы знаете, где она? — спросил он так, словно у него комок из горла выскочил.
— В получасе книзу.
Парень вытаращил обрамленные грязью глаза. Несколько долгих секунд он смотрел то по направлению к низовью, то на Орду, которая продвигалась к верховью, таща за собой по мокрой глине сани, исчезавшие в потоках ливня, по мере того как… Он заставил меня повторить «книзу» дважды. Он явно ничего не понимал. Да и кто бы понял?
— Но, а вы? Вы-то куда идете?
— Выше.
Парень снова замолчал, не в состоянии подняться.
— Да вы вообще кто, черт возьми?
— Орда.
— Орда Встречного Ветра? Орда девятого Голгота?
— Да.
Он задумался, насколько это в принципе было возможно в его состоянии. Потряс головой, совершенно сбитый с толку, наскоро перекрестился, хотел снова переспросить, — это было слишком для него, он никак не мог въехать, но потом все же сообразил:
— Я могу пойти с вами?
— Держись плотно за мной, как можно ближе. Когда вклинимся, я вернусь вперед, на свою позицию в Клинке,
сразу за Голготом. А ты станешь между фаркопщиками, сзади. Но смотри: услышишь «Ложись!» — не тормози, ныряй на землю. Ясно?
— Спасибо.
Мы с трудом догнали остальных: мне не раз пришлось тянуть его за собой, то тащить на холм, то спускать, у него были неправильные опорные, плохая интуиция на залпы, и он, по всей видимости, был уже на пределе сил. Когда я вернулся на свое место в Клинке, то пожалел о своем решении: он будет мешать фаркопщикам, которым и без того тяжело. Ни братья Дубка, ни Барбак не произнесли ни звука, когда золотоискатель стал в строй… Мы теперь шли вдоль линейного леса, под сбивающим с курса ветром, теряя равновесие от бесконечных закручивающих и боковых порывов. Интенсивность потока была такая, что Голгот чуть ли не каждые полминуты орал: «В цепь!». «В цепь!» — и мы тотчас же сжимались, цепляясь друг за друга руками и поясами. «В цепь!» — и сплоченный фундамент делал свое дело: порыв проносился над нами, не найдя прорехи, через которую можно было бы нас разъединить. Мы сливались в один единый блок. Мы были единым блоком. Неприступным. Неустранимым. Уцелевший, там, сзади, наверняка ничего не понимал в происходящем, но он следовал за остальными, держался, протягивал руки, орал вместе с нами «Блок!», когда слышал «В цепь!». И…
— Ложись!