Было к лучшему, что Сталин до поры не проявлял принципиальности в экономических вопросах и жертвовал принципиальностью ради власти. Самая надежная нить Ариадны в идеологических тупиках— это борьба за власть. Сталин в период нэпа тайком побывал в объятьях всех идеологических уклонов, но действительность неумолимо влекла его к единственному решению в сложившихся условиях. Дилемма второй половины нэпа вначале в лицах выглядела так: либо предоставить возможность накопления крестьянству (это — Сокольников, Рыков, Бухарин), либо военнокоммунистический нажим на крестьянство (это — Троцкий и Зиновьев), другой возможности в нэпе не видели. Сталин выведет противоречие на новый виток: нажим на крестьянство, но не военнокоммунистический, не на частника, а на крестьянство, организованное в колхозы, что означало конец крестьянского хозяйства и финал нэпа.
Действительно, сам Сталин был очень неоднозначен в своих поступках и декларациях. Хитрый «азиатище» вел тонкую политику в условиях незавершенной борьбы с левыми при ненадежных союзниках справа, избегая резких заявлений. 5 ноября 1927 года он в беседе с иностранными рабочими делегациями по вопросу о судьбе сельского хозяйства высказал немало умеренных суждений. На XV съезде, судя по его выступлениям, он по-прежнему оставался приверженцем нэпа в деревне. Не исключено, что это была просто игра против оппозиции, поскольку эти заявления существенно противоречили той силовой политике, которая стала проводиться по его указанию спустя всего два месяца. После XV съезда эмигрант Струве злорадствовал: «То, что казалось столь запутанным, разрешено с гениальной простотой». Внутри — возврат к политике военного коммунизма, вовне — пресмыкательство перед иностранным капиталом. «Удивляться нужно, как до сих пор никому в голову не приходило, что именно это и требует строительство социализма в одной стране, а не во всех сразу»[870].
Несмотря на то, что XV съезд ВКП(б) принял принципиальное решение о коллективизации и директиву по пятилетнему плану, далее обсуждения вопросов о коллективизации он не пошел. Никакой конкретной программы принято не было. Ни Сталин, ни партия еще не были готовы вполне, и для того, чтобы дело стронулось с места, требовалась сильная встряска. Она вскоре и произошла в виде давно созревшего в недрах советского общества хлебозаготовительного кризиса или т. н. «кулацких забастовок» зимы 1927/28 года. В январе 1928 года Политбюро вынесло постановление о применении чрезвычайных мер. Сталин начинает уже открыто отстаивать идею, которую долгие годы никто вообще не принимал всерьез. Идею насильственной организации колхозов, как средства «выкачки» ресурсов из деревни на нужды индустриализации страны.
Для тактики Сталина, как и многих авторитарных политиков, была свойственна манера, исчерпав все имеющиеся возможности, произвольно, не считаясь с ранее сделанными заявлениями, менять свои установки. Можно сказать, что Сталин вышел из 1927 года еще «нэповцем», а вошел в новый 1928-й год твердым сторонником перелома. Его примерно постигла участь Ленина, который когда-то вступил в январь 1921 года «военным коммунистом» и вышел из января уже готовым к новой экономической политике[871].
Во времена нэпа, даже наступая на его принципы, все до известного времени считали нужным делать реверансы в сторону крестьянского хозяйства, рынка и смычки с крестьянством (порой объявляя шаги против основ нэпа его развитием). Только сталинская команда решилась на свертывание нэпа без лишней огласки и широковещательных заявлений. Коллективизация сельского хозяйства настолько ничтожна, что не заслуживает вообще внимания, — так судачили пикейные жилеты в начале 1927 года. Через год, в начале 1928-го стало определенно видно, как крестьянское хозяйство по прямой, не сворачивая ни влево, ни вправо, стремится к той точке, с которой начался нэп.
Характерной особенностью тактики фракционной борьбы Сталина являлось также то, что, покончив с одной жертвой, он немедленно начинал подготовку к сокрушению очередного соперника. Так было после кампании против Троцкого в 1925 году, так случилось и в этот раз. В 1927 году выборов в Советы не было, вопреки Конституции, требовавшей ежегодных выборов. В начале 1928-го года в разгар избирательной кампании, когда советские газеты уже запрудили свои полотнища отчетами о большой активности избирателей, созыв съезда Советов СССР был внезапно отложен до осени. На такое до Сталина еще никто не решался.
4 февраля 1928 года на заседании Президиума ВСНХ Куйбышев, сталинская фигура в хозяйственном руководстве, сделал многозначительное заявление о том, что «всякие ревизионистские взгляды, которые иногда в виде намеков, полушепотом раздаются относительно пересмотра генеральной линии партии и правительства — совершенно ложны». Намек был как раз у Куйбышева, а практически всем было ясно, что здесь речь идет о недавнем союзнике Сталина — предсовнаркома СССР Рыкове. Как было слышно из разгромленной левой оппозиции, Сталин в то время уже был готов помиловать Зиновьева с целью борьбы за госаппарат с группировкой Рыкова.
В то время Рыков, как предсовнаркома, по ленинской традиции занимавший кресло председателя в Цека, активно протестовал против чрезвычайщины в деревне и заявлял, что «административный» метод, принятый партией, вовсе не означает «каких-либо насилий и принудительных мер над крестьянством»[872], что превращение «репрессий по закону» во всеобщее раскулачивание есть «искривление» правильной политики[873]. Благодаря несовершенству тогдашней масс-медийной технологии радиорепортаж с Первомайской демонстрации 1926 года нечаянно стал знаковым в судьбе предсовнаркома. Тогда на весь радиофицированный СССР прогремела реплика Рыкова, невольно сказанная им в микрофон на трибуне: «Очень устал. Какого черта меня никто не сменяет!»[874]
Проходившая весной и летом 1927 года кампания по рационализации производства и вовлечение в нее «широких рабочих масс», как особо настаивал Цека, уже являлась тайным подкопом под Рыкова, поскольку по замыслу Цека участие в ней вручало пресловутым рабочим массам права по слежке и контролю над специалистами. Предусматривалось создание временных рабочих контрольных комиссий с широкими, как сама масса, правами над высшим техническим персоналом. Наряду с этим Секретариат начал перетряхивание состава работников трестов и предприятий и принял постановление о проверке госторговых и синдикатских органов под углом их укрепления и подготовки новых кадров.
В начале весны 1928-го уже были сделаны первые практические шаги в процессе устранения Рыкова от власти. Обострение, как это уже повелось, подкрадывалось медленно, подспудным образом, и первый сильный взрыв произошел в марте на открытом заседании Политбюро. Политбюро рассмотрело предложенный Рыковым промфинплан на 1927/28 год и демонстративно отклонило его. Пересмотр плана был поручен комиссии из сталинцев — Орджоникидзе, Куйбышев, Кржижановский.
В марте по Рыкову был нанесен еще более серьезный удар. С большой оглаской развернулось дело против т. н. «шахтинских вредителей», тайная цель которого была нанести удар по хозяйственникам-коммунистам, слишком «хорошо» расположенным к буржуазным спецам, т. е. по самому Рыкову. Объективные недостатки централизованного управления экономикой, наложенные на понятное отрицательное отношение части старых специалистов к «пролетарской» власти породили феномен «широкого заговора» против Советской власти в угольной промышленности. С такой же легкостью при необходимости таковой «заговор» органы могли бы сконструировать в любой другой отрасли социалистического хозяйства.
Политическая борьба в СССР в значительной степени раздувалась преувеличением роли эмиграции в организации внутренней оппозиции. Поступающие агентурные сведения из спецслужб по Германии, Франции и Англии некритически констатировали утверждения монархистов, промышленников из числа русской эмиграции о том, что они имеют множество сторонников в Советской России, особенно в кругах научно-технической интеллигенции и среди военных специалистов. Сообщения ОГПУ из-за кордона отражали не наличие организованной оппозиции в СССР, а, скорее, довольно широкое распространение антисоветских настроений, главным образом среди интеллигенции и специалистов. Эти враждебные настроения имели место, было и оппозиционное отношение к Советской власти и неприятие пятилеток, индустриализации, но все это преподносилось руководству как существование организованного контрреволюционного подполья[875].