Со стороны было заметно, что сам Ленин в этот острый период избегал говорить собственно о партии. На IX съезде Советов в записках вождю значилось: «Страшно бросается в глаза, что Вы так мало говорите о партии»[170]. Его речи были насыщены размышлениями о том, что промышленность разрушена и пролетариат размыт, что задача состоит в том, чтобы восстановить экономику через «государственный капитализм», что рост капитализма приводит к росту и самосознанию пролетариата и т. п. Выслушивая подобное теоретизирование и вспоминая пережитое, рабочие на предприятиях задавали пропагандистам ленинских речей вопрос: «Зачем же вы, большевики, четыре года портили?» Им было трудно понять, что главным содержанием минувших четырех лет являлась борьба за власть, борьба за передел власти в обществе между политическими силами и борьба за меру власти над обществом с самим обществом, в том числе и с рабочими.
В первые годы нэпа в рабочей среде, уставшей от бесконечной приспособляемости большевиков, проявлялась заметная тенденция к созданию некоей третьей силы — против комбюрократии и против буржуазии и контрреволюции. Эта борьба протекала как в стихийных, так и достаточно организованных формах. Так, в Сибири, где были еще весьма живучи традиции партизанщины и имелась таежная привычка к прямолинейному решению проблем, ВЧК стала выявлять специфические тайные союзы среди рабочих. Весной 1921 года на Анжеро-Судженских копях среди рабочих-коммунистов чекистами была раскрыта своеобразная организация, чем-то напоминавшая средневековые германские тайные судилища, ставившая своей целью ни много ни мало — физическое уничтожение ответственных работников, проявивших себя бюрократами и волокитчиками, а также тех «спецов», которые при Колчаке зарекомендовали себя явными контрреволюционерами. В центре организации находилось ядро старых партийцев: народный судья с партстажем с 1905 года, председатель комячейки рудника — в партии с 1912 года, член советского исполкома. Большая организация около 150 человек, преимущественно бывших партизан, была разбита на ячейки, которые вели учет лиц, подлежащих уничтожению во время акции, запланированной руководителями организации на 1 мая[171].
Проведенные в Анжеро-Судженске аресты среди заговорщиков не могли принципиально устранить проблему. В августе того же года очередной информационный документ ВЧК повторял, что наиболее острой формой партийная оппозиция нэпу отличается в Сибири, где она приняла характер «положительно опасный», возник т. н. «красный бандитизм». Теперь уже на Кузнецких рудниках была раскрыта конспиративная организация рабочих-коммунистов, поставившая себе целью истреблять ответственных работников. Где-то в Восточной Сибири также было вынесено постановление о том, что часть ответственных работников подлежит истреблению. Положение еще более осложнилось в 1922 году, когда советское правительство на фоне всеобщей нужды решилось в интересах восстановления производства пойти на заметное увеличение материального вознаграждения специалистов. В этом случае от рабочих можно было ожидать чего угодно. Поэтому Сиббюро ЦК в сентябре 1922 года приняло специальное постановление о необходимости бережного отношения к ответработникам-спецам и борьбы всеми мерами с тем массовым настроением по отношению к спецам, которое господствовало в угольных регионах[172].
Склонность к экзекуционному водворению понятий о справедливости и порядке проявлялась не только в пролетарско-коммунистической среде. В Уральском регионе за этим делом были замечены и деревенские коммунисты, «не желавшие примириться с новым курсом», которые истребляли кулаков «вопреки директивам губернских органов»[173]. В Сибири еще долго имели место быть «неприятные явления» в деревне. В 1923 году нередко случались жалобы крестьян на безобразное поведение коммунистов. Серьезная картина выяснилась в Кузнецком уезде, где обследованием в большинстве волостей обнаружено совершенно нетерпимое положение. Коммунисты, целые ячейки, буквально терроризировали крестьян. Драки, избиения, издевательства, грабеж во многих ячейках — повседневное явление. Царила партизанщина самого худшего сорта, партийной работы и дисциплины никакой. Отношение крестьян к коммунистам крайне враждебное, поэтому коммунисты даже на волконференции являлись с винтовками. Пленум губкома решил перерегистрировать организацию и под благовидным предлогом постепенно отобрать у коммунистов винтовки[174].
В Донбассе также оказались чрезвычайно сильны традиции красного бандитизма. Из закрытого доклада секретаря донецкого губкома Квиринга за июль 1922 года следует, что враждебное отношение рабочих к спецам доходит до случаев прямого террора. Устроен подрыв инженера в Должанском районе, в других местах специалистам присылались угрожающие письма с подписью «коммунисты-террористы». Квиринг пытался утверждать, что все это есть провокации белогвардейцев с целью натравить спецов на рабочую массу, однако имелся доказанный случай убийства штейгера двумя коммунистами. Это дело проходило через ревтрибунал, причем виновные были отпущены на свободу до суда. На практике получалось так, что власть, обеспечивая безнаказанность гегемону революции, провоцировала нападения рабочих на спецов[175].
У масс могут быть, и массы очень часто демонстрировали истории самые благородные и даже идеалистические устремления. Революции вовлекают их в свой водоворот в некоем братском порыве, чувством единения в борьбе с общепризнанным злом и пороками, движут массами своим призывом к светлому и возвышенному над несправедливой и давно опостылевшей жизнью. Однако, эти порывы, как и всякое другое воодушевление, носят кратковременный характер. По пути от отрицания старого порядка к утверждению нового, к общественному творчеству, масса по своей природе в состоянии исторгнуть из себя только два крайних типа общественного устройства — либо анархическую охлократию, либо авторитарную диктатуру. Точнее, масса всегда обреченно идет через непосредственную анархическую форму к авторитаризму, поскольку анархизма как формы не существует, так как он сам по себе есть последовательное отрицание всякой формы. Как конечная станция необузданного движения масс остается авторитаризм в своих разнообразных конкретно-исторических проявлениях — вождь, батька, народный монарх, диктатор. После кратковременного периода анархической неопределенности, когда большевики делали ставку на охлократию в политической борьбе и разрушении старого порядка, в советской республике стала активно формироваться авторитарная власть новой бюрократии во главе с признанным вождем. Состоялся закономерный переход большевизма от анархо-охлократической формы в бюрократическую.
Эту закономерность, присущую и русской революции, как всякому движению огромных масс крестьянства и пролетариата, сумели разглядеть за внешними формами большевистской диктатуры ее наиболее вдумчивые и проницательные современники. Философ Л. Карсавин писал в 1922 году, в год своей высылки за пределы родины, что не народ навязывает свою волю большевикам и не большевики навязывают ему свою волю. Но народная воля индивидуализируется в большевиках, в них осуществляются некоторые особенно существенные ее мотивы: жажда социального переустройства и даже социальной правды, инстинкты государственности и великодержавия. Еще более глобальное отражение эта проблема нашла в творчестве испанского философа Ортеги-и-Гассета, который в книге «Восстание масс» подчеркнул, что, несмотря на всю внешнюю недемократичность и деспотизм, политические режимы, подобные русскому большевизму и итальянскому фашизму, являются не чем иным, как политическим диктатом масс[176].
Однако генетическое родство народных масс с авторитаризмом и диктатурой не означает, что в конкретных условиях порожденная массой власть полностью следует в русле интересов этой массы. Раз возникшее явление, согласно универсальному закону отчуждения явлений, вступает в противоречие с породившей его субстанцией. Авторитарная власть, вступая в фазу самоопределения и отчуждения, неизбежно должна вступить и в противоречие со своей социальной первоосновой. Делает это она очень бесцеремонно и грубо, ровно настолько, насколько груба и примитивна породившая ее субстанция, и тогда в массе вновь начинается брожение. Природные вожаки массы вновь зовут ее в бой, к новым социальным подвигам. Революционная масса России отвергла власть буржуазии и помещиков в ходе гражданской войны, но, обнаружив свои противоречия с новой бюрократией, приступила к поискам некоего «третьего пути» — не капитал, не бюрократия, а нечто иное. Эти поиски «третьего пути», «третьей силы» красной нитью проходят через крестьянскую и пролетарскую историю периода военного коммунизма и нэпа в самых разнообразных вариантах. Как правило, результаты этих поисков оказывались эфемерными. С одной стороны, всякого рода «демократические контрреволюции» поглощались контрреволюцией настоящей, реставрационного толка, или рассеивались за кордоном, как отзвуки махновской и прочих вольниц. С другой стороны, соответствующие оппозиционные течения в самом большевизме либо сводились к бесплодному критиканству и безрезультатному воспроизводству охлократических идей, уже отторгнутых действительным течением вещей, либо сами скатывались на путь того же бюрократизма, да еще усугубленного малокультурностью и неискушенностью вожаков оппозиции. Об этом свидетельствовал скандальный опыт пребывания у власти представителей течений «демократического централизма» и «рабочей оппозиции» в Туле и в Самаре в 1920―1921 годах.