— Вотъ-съ, сударыня, — сказалъ онъ: — полно вамъ убиваться. Разскажите всё какъ было.
— Я… мнѣ стыдно, сударь. — выдавила изъ себя признаніе дѣвица Антуанетта: — ибо дѣяніе сіе непристойно, хоть и не по моей волѣ произошло!
— Прошу васъ! Ежели это не по вашей волѣ произошло, то и тѣни на вашу честь бросать не должно! И никто васъ не осудитъ! — съ пыломъ заявилъ молодой полицейскій, покраснѣвъ, едва услышавъ слово «непристойно». Его глаза жадно ощупали фигуру дѣвицы и мускулистые руки дрогнули въ предвкушеніи.
— Но… мнѣ стыдно! Сударь, это такъ непристойно!
— Вамъ не должно быть стыдно! Вы не хотѣли этого! Что же съ вами приключилось? Кто-то подглядывалъ за вами въ баняхъ? Во время переодѣванія? Погладилъ по платью сзади въ театральной очереди? Сдѣлалъ непристойное замѣчаніе о вашихъ ножкахъ?
— Нѣтъ. Меня изнасиловали десять человѣкъ, изъ которыхъ одна дѣвица! — разрыдалась Антуанетта: — вотъ! Я же говорила, что это непристойно и вы меня осудите!
— Какой ужасъ! — вспыхнулъ молодой полицейскій и вскочилъ на ноги: — но, сударыня, никто васъ не осуждаетъ! Эти негодяи надругались надъ вами противъ вашей воли! Какъ они посмѣли! Я обѣщаю вамъ, полиція найдетъ всѣхъ и каждаго изъ нихъ!
— Не надо всѣхъ… — потупилась дѣвица Антуанетта, которая терзала измятый платокъ въ своихъ рукахъ: — не надо всѣхъ. Мнѣ бы найти втораго, четвертаго и дѣвицу… остальные мнѣ не понравились…
Глава 24
Она бежала по столичным улицам, легко перепрыгивая через лужицы — сегодня было тепло и снег таял на темных камнях мостовой. Ноги несли ее сами собой, вперед, вперед! Она бежала и сперва даже напевала себе под нос что-то донельзя легкомысленное, то ли из оперетты «Баядерка и Султан» то ли из песенки, которую с утра бормочет себе под нос Владимир Григорьевич, напевала, пока не спохватилась и не одернула себя. Нельзя же так, она взрослая, она уже большая и она — защитница всех граждан Империи. И напевает, как девочка. Спохватилась и даже осмотрелась по сторонам — не заметил ли кто. Но столичные улицы жили своей жизнью, на углу стоял торговец горячим сбитнем со своим лотком, рядом с ним крутился какой-то попрошайка в дырявом картузе и сапогах, явно на вырост. Мальчишка-разносчик размахивал газетой и кричал что-то о провокации на границе со стороны Японии, забастовке оружейных заводов и скандале в высоком семействе Волконских. Кучка юных гимназисток в своих одинаковых, серо-синих капотах, румяные и постоянно чему-то улыбающиеся — стояли тут же, лакомились горячим сбитнем, похожие на стайку райских птичек. Навстречу ей попался торопливо идущий куда-то военный в форме поручика от инфантерии, он окинул ее взглядом и козырнул в ответ на ее приветствие.
— Стой! Куда бежишь, милочка! — окликнул ее торговец и протянул пирожок, завернутый в вощеную бумагу: — на вот. Угощайся, пока горячее. С пылу, с жару, старуха моя напекла. С ливером и кашей, вкуснотища.
— Ой! — сказала она и полезла в карман: — вот! Десять копеек.
— Да убери. — улыбнулся торговец и пригладил свои усы: — на вас, сестрички, и посмотреть приятно! Всегда такие ладные, да бравые. Жаль, что вы монашенки, ей-богу женился бы на тебе!
— Дядько! Ну вы скажете! — одна гимазистка смеется, прикрывая рукой рот: — что вы говорите!
— Тили-тили, тесто дядько и валька — жених и невеста! — подхватывает вторая и дергает свою подружку за рукав: — Наташа! На факультет опоздаем!
— Детей крестить приглашайте! Мы побежали! Спасибо, дядьку! — машет рукой румяная гимназистка и стайка барышень убегает, сопровождаемая взрывами смеха и хихиканьем.
— Смешинка в рот попала. — качает головой продавец, глядя им вслед: — ну да, дело молодое, оно и понятно. А ты свои деньги убери, красотка, твоя сестренка в восемьдесят девятом под Измаилом из-под артиллерийского обстрела на себе вытащила, да ногу исцелила. Кабы не она, так я бы сейчас на деревяшке прыгал.
— Спасибо, дядьку! — она прижимает теплый сверток из вощеной бумаги к груди: — очень большое! Я очень тороплюсь, а так бы послушала обязательно.
— Ступай, ступай, торопыга. — усмехается он себе в усы: — ваши все такие — вечно торопитесь жить. Если увидишь Василькову из пятой роты — привет передавай, она всегда ко мне заходит, а тут пропала куда-то.
— Обязательно! — она засовывает теплый сверток за пазуху, сует десять копеек малолетнему попрошайке и треплет его за щеку. Попрошайка мрачно отмахивается, но копейку прячет за пазуху, с поклоном. Она ускоряет ход, помахав продавцу рукой на прощание. Внутри было тепло и хорошо. Отчасти потому, что завернутый в вощеную бумагу пирожок грел ее под шинелью, а отчасти потому, что она была счастлива. Потому что она — исполняла свой долг и люди вокруг знали это. Потому что теперь столичный полк возглавлял ее любимый Владимир Григорьевич, а он такой… ух! Всегда веселый, всегда отчаянный, всегда добрый. Она помнила, как он защитил ее и девчонок из второй роты на Восточном Фронтире, встав перед разъяренной Тварью, хотя это они должны были защищать его. Но… они не справились, а вот он — справился. При мысли об этом у нее в груди становилось еще теплей и предательски щипало глаза. Многие военные относились к валькириям как к расходному материалу, не боясь подставить их под удар Легионов Преисподней, чтобы купить своим подразделениям немного лишнего времени для подготовки контрудара. И валькирии не обижались на такое отношение, потому что для этого они и были созданы, для того они и существуют — чтобы своими жизнями спасти человеческие. Ни одна валькирия никогда не отступит, не дрогнет и не побежит, потому что за их спинами — люди. И ни она, ни кто-либо другой из девочек никогда не рассчитывают на то, что их будут спасать, потому что те, кто спасает — это сами валькирии. Первая линия обороны. Те, кто всегда готов пожертвовать собой, чтобы жили другие. И при мысли о том, что тогда в заснеженном лесу Владимир Григорьевич встал между ними и Тварью — у нее в глазах наворачиваются слезы. Тогда она, валькирия Маргарита Цветкова и девочки из второй роты — не справились. Не сумели защитить его. Это он защитил их.