Другое дело – страшный Хромец, о котором уже по всей земле Русской ползли самые жуткие слухи. О том, что отрезает тысячам людей головы и складывает из них башни, строит стены из живых людей, никого не жалеет. Новорожденных ест на завтрак, обед и ужин! Этот был подобен чуме и проказе, библейским Гогу и Магогу, адским племенам, вышедшим из дьявольского пламени, которые не оставляют по себе ничего живого. Впрочем, именно так же когда-то думали и о Чингисхане, который не дошел до Руси, и о Батые, который до Руси дошел и всю ее пожег, а что не пожег, то пленил и обложил данью. Но за последнее столетие татарских ханов стали воспринимать как своих повелителей, Богом данных, и на монетах было написано «Царь Тохтамыш», как тут не поверить? Ведь новые русичи рождались уже при них, татарских царях, с ними сжились, с тяжелой душой, но приняли. А что самое главное, не были татары гонителями на христианскую веру, дозволяли церкви отцов иметь и молиться своему Богу сколь душе угодно. Даже десятинную подать с церкви отменили, только пой, русский поп, хвалу царю татарскому, призывай к смирению холопов, и будет с тебя.
С Тимурленгом все было иначе, он христиан вырезал как племя, оттого и звонила тревожно Москва, и пост наложили строжайший на всех жителей княжества, вдруг поможет? А Василий Дмитриевич, повидавший победоносное войско среднеазиатского правителя на берегах Волги, наскоро собирал дружину. Но был невесел. Потому что сколько ни собери дружинников по земле Москвы и Владимира, да хоть рязанцев и суздальцев возьми, с которыми и так война, а все мало будет.
Василий Дмитриевич, которому исполнилось двадцать четыре года, объезжал Москву со своей свитой. Жарким был август. Ехали в рубахах, при мечах. Слава Богу, белокаменный кремль стоял! Опора и защита! Скала! Впервые отстроил каменную крепость отец Василия – Дмитрий Иванович по прозвищу Донской. Было это тридцать лет назад. Прежний деревянный Кремль, доставшийся еще от Ивана Калиты, горел слишком часто, и татары тому были причиной, и свои же, русичи, тверичи да рязанцы да суздальцы, что в разное время точили мечи на Москву. Но спасет ли Белокаменная свой народ от такого-то злодея?
– О чем думу думаешь, светлый князь? – спросил его воевода Кручина, из ближнего круга, что вел коня рядом.
– Думаю о том, что этот антихрист великие крепости берет, в горах стоящие, к которым и просто подойти нельзя. А он их как орехи колет. Так о нем говорят. А наша Москва, хоть и окружена болотами, да лежит как на ладони. Вот он ее другой ладонью-то и прихлопнет.
– Так уж и ладонью, князь? – с укором в тоне спросил воевода.
– А ты как думал, Кручина? Тебя со мной на Волге не было.
– Сам дома оставил, князь, приглядывать за соседями.
– Вот и я о том же. Он тебе не злобный рязанский князек-соседушка, который спит и видит, как бы Москве сгореть, или жадный суздальский, еще один сосед, что все одеяло на свою сторону перетягивает. Этот Тимурленг – великий воин. Сам видел его орду – знаю! И богатыри его – один к одному, и у каждого в груди заместо сердца – высушенный солнцем камень. – Для убедительности князь Василий сжал кулак да потом и жесткую фигу сложил: – Вот такой вот!
Воевода хмыкнул.
– И в таком сердце, друже, нет места ни Христу, ни Руси, – закончил мысль Василий Дмитриевич. – Даже с Ордой проклятущей мы породнились, но тут – не быть дружбе. Только смерти.
– Стало быть, плохо дело? Сам как думаешь, князь?
– Очень плохо, Кручина, очень. Ну, если, конечно, мы в магометанство пообещаем Тимурленгу обратиться и всю Русскую землю заодно с нами обратить, может, и помилует.
– Тьфу! – зло сплюнул воевода. – Сказал!
– Вот и я о том же, – вздохнул великий князь Василий.
Они выехали на дорогу, ведущую к центральным воротам Москвы. За ними неспешно вели коней добрые княжеские ратники.
– Вот что, едем-ка в Успенский собор, к митрополиту Киприану, – молвил Василий. – Есть у меня мысля одна. Поговорить с владыкой надобно.