-- Вишь, нагородила сколько! Вотъ, я скажу капеллану, чтобъ онъ тебя поучилъ, показалъ, что сказано въ Библіи!
-- Это не поможетъ; да если бы вы привели ко мнѣ десять капеллановъ, и всѣ бы эти капелланы стали говорить мнѣ, что я должна тутъ послушаться васъ -- я все-таки не послушалась-бы.
-- А я тебѣ говорю -- послушаешься! Ужь это такъ вѣрно, какъ я -- Штроммингеръ. Не покоришься -- вытолкну тебя вонъ, лишу наслѣдства!
-- Это въ вашей волѣ. Что-жь, я здорова, сильна и и сама себѣ кусокъ хлѣба заработаю. Все можете вы отдать Викентію, только -- не меня.
-- Болтай еще! проговорилъ Штроммингеръ, порядкомъ удивленный.-- Развѣ я могу допустить, чтобы люди говорили: вотъ Штроммингеръ не можетъ совладать съ своей дочерью! Ну, и ты будешь за Викентіемъ, хоть бы мнѣ пришлось палкой вогнать тебя въ церковь.
-- Палкой -- такъ палкой, только я и тамъ, предъ алтаремъ, скажу -- нѣтъ. Убить вы меня можете, но я и подъ палкой не выговорю "да"! Лучше со скалы прыгну въ пропасть, а ужь въ гнѣздо нелюбимаго человѣка не войду.
-- Цыцъ ты! крикнулъ Штроммингеръ гнѣвно. На его широкомъ лбу вздулась синяя жила, все лицо какъ будто вдругъ распухло, а бѣлки глазъ стали кровяными.-- Эй, не выводи меня изъ терпѣнія, не бѣси! Вѣдь ужь разъ попало -- такъ молчи теперь, а не то -- худо будетъ!
-- Да ужъ худо-то было -- ровно годъ тому назадъ, когда вы меня треснули, въ день конфирмаціи моей! Я тогда еще почувствовала, увидѣла, что все между нами порѣшено... И вотъ, знайте: съ того самаго дня мнѣ стало все равно -- злы-ли вы на меня, добра-ли мнѣ хотите или убить -- рѣшительно все равно! Сердце мое для васъ закрыто, и я смотрю на васъ какъ на любой глетчеръ -- Зимилаунскій, Фернагтскій, Мурцолль!
Штроммингеръ все выслушалъ, но онъ почти оцѣпенѣлъ, не въ силахъ былъ слова вымолвить и -- бросился на дочь, схватилъ ее за бока, высоко приподнялъ надъ собой, сталъ трясти и, наконецъ, уставши, кинулъ на полъ. Валли упала на спину. Онъ шагнулъ къ ней -- и нога его, въ сапогѣ подбитомъ гвоздями, стала ей на грудь.
-- Повинись въ томъ, что сказала, не то, какъ червяка раздавлю! прохрипѣлъ отецъ.
-- Раздави! пробормотала дѣвушка, глядя на него въ упоръ.
Она съ трудомъ дышала, потому что отцовская нога крѣпко надавила на грудь, однако не шевельнулась, глазомъ не моргнула.
Вся мощь Штроммингера рухнула тутъ. Не могъ онъ исполнить своей угрозы -- раздавить прекрасную, дѣвственную грудь своей родной дочери, и эта мысль затушила его ярость -- онъ вдругъ очнулся. Дочь побѣдила отца. Онъ покачнулся и снялъ ногу съ груди,
-- Штроммингеръ не хочетъ, чтобы его посадили въ смирительный домъ! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ и изнеможенный опустился на стулъ.
Валли встала; мертвенная блѣдность покрывала ея лицо, а глаза сухіе, тусклые казались стеклянными. Дѣвушка стояла неподвижно, она ждала конца этой сцены.
Штроммингеръ, послѣ минуты тяжелаго раздумья, заговорилъ съ хрипотой въ горлѣ:
-- Я не могу тебя убить; но ты говорила, что тебѣ Зимилаунскій и Мурцолльскій глетчеры также любы какъ отецъ родной,-- ну, вотъ, и будешь ты жить теперь съ ними. Какъ разъ туда тебѣ и дорога!.. Отцовскаго стола ты ужь больше не увидишь. Отправляйся пасти скотину на Гох-Іохъ! Ты будешь ты тамъ до тѣхъ поръ, пока не сообразишь, что теплѣе сидѣть въ гнѣздѣ Викентія, чѣмъ въ Мурцолльскомъ снѣгу. Поторопись собираться, потому что я не хочу тебя больше видѣть. Уходи завтра утромъ, пораньше! Отъ шнальзерцевъ я отберу аренду, а на недѣлѣ пошлю къ тебѣ съ работникомъ скотинку. Захвати съ собою сыру, хлѣба, чтобъ хватило, пока батракъ не придетъ со стадомъ. Клеттенмайеръ проведетъ тебя туда. Пошла теперь вонъ! Вотъ послѣднее мое слово, которому я не измѣню!..
-- Хорошо, тихо произнесла Валли и, склонивъ голову, вышла изъ комнаты.
III.
Выгнана.
И такъ, на Гох-Іохъ! Ужасное слово выговорилъ отецъ. На безлюдныхъ поляхъ Гох-Іоха никогда не увидишь веселой жизни пастбища, гдѣ въ ласкающемъ воздухѣ, насыщенномъ запахомъ разныхъ травъ, позваниваютъ бубенчики и раздаются гортанныя пѣсенки пастуховъ и пастушекъ. Увы, на Гох-Іохѣ зима круглый годъ, вѣчная зима, и ничто тамъ не нарушаетъ мертвой тишины. Какъ-то грустно и скупо-осторожно, какъ мать прикасается губами къ блѣдному лобику мертваго ребенка, посылаетъ солнце свои поцѣлуи этимъ никогда не тающимъ ледянымъ массамъ. Встрѣчаются тутъ жалкія лужайки, послѣдніе остатки цѣпкой органической жизни, и тѣ скоро исчезаютъ въ бѣлой, безконечной степи; чахнетъ былинка тростника, послѣдняя капля жизненнаго сока расходуется... Природа медленно вымираетъ. Расчетливый поселянинъ пользуется и этою скудною растительностью: онъ посылаетъ сюда свою скотинку на подножный кормъ, и нерѣдко случается, что овечка, желая достать зеленую вѣточку, укрѣпившуюся тутъ какимъ-то образомъ, скользитъ и пропадаетъ безслѣдно въ широкой трещинѣ ледника.