— Слова труса и раба! — сплюнул Гелемунд, — и еще предателя!
— Тебе ли говорить о предательстве!? — не выдержав, сказал Михаил, — тому, чей народ потерял свое королевство и отрекся от Христа, став бешеной собакой на цепи у кагана. Возвращайся к своему хозяину, пес, и пролай ему, что император Рима не бросит своих друзей в беде. Болгары были и останутся под нашей защитой и каждый, кто захочет их обидеть — будет иметь дело со мной. Если это значит войну — пусть будет война, это всяко лучше, чем позор предательства.
Гелемунд побагровел так, что почти сравнялся цветом со своим плащом.
— Если это последнее слово кесаря ромеев, — процедил он, — мне больше нечего делать в этом городе. Но знай, басилевс, — Эрнак услышит эти слова. Ты выбираешь войну — так пусть будет война. Авары уже стояли у стен Царьграда — и встанут снова, если понадобится. Берегись, кесарь ромеев — как бы твоя любовь к болгарским псам не привела к тому, что следующий мирный договор заключат в этом дворце — вот только молить о мире моего кагана будешь уже не ты.
С этими словами Гелемунд развернулся и направился к выходу.
— Пусть идет, — Михаил кивнул стражникам, чтобы те пропустили гепида, — никто не скажет, что император Рима такая же подлая змея, как Эрнак и его сестра-ведьма. Что же до тебя, Крум — настало время поговорить о том, сколько у болгар осталось туменов.
Перевал смерти
Лучи восходящего солнца отразились множеством отблесков от доспехов и оружия огромного войска, идущего широким ущельем. В лесистых горах, что болгары именовали Балканскими, славяне — Старой Планиной, а византийцы- Гемимонтом, под черными стягами с золотым грифоном, шла Орда. Монотонно цокали копытами аварские кони, несущие на себе узкоглазых скуластых всадников. Среди них выделялась знать каганата — тарханы, тудуны, беки, — щеголявшие полным доспехом: даже их коней покрывала бронированная попона, на манер ромейских катафрактариев. Каждый наездник нес длинное копье, притороченное к седлу; тяжелую булаву; длинный меч или слегка изогнутую саблю, которой аварин с разбегу перерубал врага от плеча до поясницы. Впереди же тяжелой конницы скакали всадники полегче, облеченные в доспехи из вареной кожи, вооруженные длинными луками, с колчаном полным стрел, саблями и легкими пиками. Ну, а позади двигалась пехота: германцы, волохи и славяне, вооруженные мечами, копьями и боевыми топорами, а кто и просто дубинами или рогатинами. Знать и дружинники носили кольчуги, а то и полный доспех, с панцирем, наколенниками и шлемом, тогда как рядовые воины обходились нехитрым облачением из вареной кожи, а то и просто стеганками. Слегка наособицу шло сербское войско, под знаменем с белым волком на черном фоне, развевавшимся над головой князя Просигоя.
Каган Эрнак ехал во главе войска на могучем черном жеребце, с роскошной, похожей на львиную, гривой. Каган носил черный панцирь, с золотым грифоном на нагрудных пластинах, и высокий шлем, также увенчанный золотой фигуркой грифона. С пояса свисал длинный меч, к седлу крепились метательный топорик и длинное копье. Каган выглядел мрачным — еще пару седьмиц назад он вовсе не собирался переходить эти горы, оставляя за спиной толком не усмиренную Болгарию, нет-нет, да и вспыхивавшую пожарищем отчаянных восстаний, которые приходилось топить в крови. Не раз он корил себя за то, что послал в Царьград Гелемунда — отчаянно смелый вояка и неплохой полководец, гепид оказался никудышным переговорщиком. После того, что ответил его послу Михаил, Эрнаку уже ничего не оставалось как ввязываться в новую войну с коварным и сильным врагом, толком не переварив уже захваченных земель. Да еще и этот выскочка, Ярополк — Эрнак поморщился как от зубной боли, вспомнив напряженное ожидание посольств, направленных в днепровские степи и обескураживающий ответ, что Ярополк-де ушел в северные дебри, со всем воинством. Мало того, что Эрнак потерял время, дав врагу лучше подготовиться, так еще и непонятно, чем обернется это своеволие для каганата. Как бы не пришлось после похода на ромеев, разбираться еще и с мадьярами, учить уму-разуму невесть что о себе возомнившего мальчишку.
Рядом с Эрнаком, на палевой кобыле, ехала Неда, в шаманском облачении и с жабой из черного янтаря на груди. По ее непроницаемому, покрытому маской белил лицу, никак не угадывались ее мысли — также как и по холодным, серо-стальным глазам, скользившим взглядом по лесистым склонам. Многие авары со страхом и, одновременно, с надеждой косились на нее — в этом походе не лишней оказалась бы любая подмога, даже колдовство.