Главный выезд из городка был перекрыт огромной, беспорядочной массой дуротригов. Некоторые из дикарей и в одиночку, и группами пытались выбраться за частокол, но главной преградой для них являлись не бревна и траншеи, а железная стена поджидавших их римлян.
«Если кто и сбежит, то очень немногие», – с угрюмым удовлетворением подумал оптион.
– Стой! – приказал Макрон. – Вот они, те ребята, которых давно пора бы прикончить. Действуйте, но не слишком усердствуйте. Короче, не подставляйтесь. Развернуть фронт!
Первое отделение остановилось, а все прочие стали пристраиваться к нему, рассредоточиваясь и слева, и справа. Катон, ожидавший дальнейших распоряжений, вдруг заметил, как небольшой отряд дуротригов отделился от общей толпы и заскользил к скоплению полуразрушенных хижин.
– Командир?
– Что такое?
Катон кивком указал на развалины:
– Вон там. Кое-кто норовит затеряться среди тех халуп.
– Вижу. Отвлекаться на них всех мы не станем. Возьмешь половину центурии и разберешься.
– Есть, командир.
– И вот что, Катон. Никакого хренова героизма.
Макрон видел, что творилось с его оптионом после того, как тот заглянул в колодец, и лишний раз намекал чересчур чувствительному юнцу, что чья-то жестокость отнюдь не повод для собственных сумасбродств.
– Быстро разделай их под орех и дуй ко мне.
– Есть, командир.
– Я выступлю первым. Как только прилажусь, можешь действовать.
Катон кивнул.
– Внимание. Все, кто слева, – за мной!
Пять отделений центурии, ведомые выпятившим подбородок Макроном, подняв щиты и держа наготове мечи, устремились к темной шевелящейся массе врагов, и метавшиеся над ней крики ужаса сделались еще громче. Правда, некоторые дуротриги с мужеством отчаяния бросились наперерез наступавшим, дабы, как подобает воинам, встретить смерть в битве. Это им удалось: римляне прошли по их телам, затем раздался глухой стук щитов и лязг мечей. Легионеры Макрона врубились в толпу.
Катон отвернулся и глубоко вдохнул морозный воздух.
– Полусотня, за мной!
Он повел людей в обход побоища по извилистой улочке в ту сторону, где надеялась спрятаться часть отколовшихся от соплеменников дуротригов. Этот квартал городка не так пострадал от огня, как другие, и среди пепелищ вздымались остовы почти целых строений. Кожаные ремни и доспехи поскрипывали на бегу, перекликаясь со скрипом снега под ногами, ладно подвешенное оружие еле слышно позвякивало. Дуротригов нигде не было видно, но следы, ими оставленные, еще не запорошила метель. И тут Катона осенило – беглецы вовсе не паникуют, а целенаправленно стремятся к набитой награбленным яме. Видимо, они решили, воспользовавшись суматохой боя, не только ускользнуть, но и унести награбленное добро.
Там, где узкая улочка делала резкий поворот, Катон вдруг услышал тихий свист рассекаемого сталью воздуха и инстинктивно вскинул вверх щит. Секира с двумя лезвиями отскочила от металлической твердой накладки и с хрустом вошла в голову набегавшего сзади легионера, разрубив тому шлем и череп. Солдат рухнул без крика, обрызгав товарищей мозгами и кровью, а топор по инерции врезался в деревянную, выпиравшую из стены балку и глубоко в ней засел. Выросший над Катоном великан-дуротриг взревел и с шумным вздохом вырвал свое оружие из стены. Катон, не мешкая, ткнул силача мечом в грудь, ощутил в руке боль отдачи, однако бритт, вопреки всем ожиданиям, не повалился наземь, как куль, а издал крик бешеной ярости. Великан выдвинулся из тени, в которой таился, и оказался полностью на виду. Пространство теперь позволяло ему свободно орудовать своей страшной секирой, и он, перехватив поудобнее рукоять, замахнулся, готовый снести голову любому римскому наглецу, дерзнувшему к нему подступиться.
Разъяренный гигант был столь могуч и ужасен, что Катона охватил дикий страх. Его живое воображение мигом нарисовало ему картину того, что с ним станется после удара, сокрушающего и доспехи, и кости. Он понимал, что воин с секирой выигрывает для своих товарищей время, но леденящий ужас сковал его волю. Все в нем тряслось, все вопило: «Спасайся, беги, пусть остальные справляются с этим жутким громилой!» Но следом за этим приступом слабости юношу захлестнула волна нестерпимого отвращения к себе и стыда.
Катон напрягся, внимательно глядя на разящее лезвие, и в нужный миг шагнул в сторону, а когда оно просвистело мимо щита, метнулся вперед и снова вонзил меч в могучего бритта. Тот гневно хрюкнул и тяжеленным кожаным сапожищем пнул римлянина в бедро, не сомневаясь, что сшибет его с ног. Однако оптион устоял и ребром щита ударил великана в лицо, одновременно поворачивая еще не вытащенный из раны клинок в надежде задеть какой-нибудь жизненно важный орган. Кровь, горячая и липкая, полилась по сжимающей меч руке, однако дуротрига не угомонило и это. Взвыв от боли и ярости, он отшвырнул топор и облапил врага. Оптион захрипел – железные пальцы варвара нашли его горло. Выронив меч, юноша вцепился в душившую его ручищу, в то время как подоспевшие легионеры со всех сторон молотили громилу щитами и вонзали в его тушу клинки. Судя по дикому, звериному реву, это занятие не было бесполезным, но боль лишь пуще распаляла неукротимого исполина, и выпускать свою жертву он явно не собирался. Катон был близок к беспамятству и уже полагал, что смерть неминуема, когда хватка ослабла. Голова оптиона шла кругом, а в ушах отдавались глухие удары: римляне рубили и кололи гиганта, как мясники.