А в это время уже звучали, переливаясь, «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого. Козлов сказал:
— А вот и современная, Сергей Николаевич.
Ценский прислушался, молчал минуты две, затем довольно заметил:
— Что ж, приятная мелодия. Вот только слов не могу разобрать, сливаются… Я знаю, есть много хороших и современных песен. Не все же «мишки».
Потом у Сергеева-Ценского были специальные корреспонденты газеты «Литература и жизнь». Говорили о предстоящем учредительном съезде писателей РСФСР. Просили его выступить со статьей. Несмотря на плохое самочувствие, он согласился. Статья была опубликована за две недели до смерти — лебединая песнь Сергея Николаевича. Она называлась «Жизнь писателя должна быть подвигом». Ее нельзя читать без волнения.
«Когда я гляжу на снежные шапки Крымских гор, то мне видится вся наша обетованная прекрасная Родина, дороже и родней которой для нас нет ничего на свете. Так же, как эти горные вершины, возвышаешься ты, наша мать Россия, над материками и континентами!..»
О чем дальше повел разговор великий русский писатель? О родной русской речи. «От колыбели, через всю жизнь проносим мы певучее, сверкающее самоцветами русское слово. Разве могут стереться и устареть слова, написанные нашими классиками… Ведь эти слова изваяны из мрамора, отлиты из бронзы. Они — навеки!»
И его слова, Сергеева-Ценского, тоже изваяны в мраморе и отлиты из бронзы. Они тоже навеки. Пусть сегодня еще не так много людей, знакомых с произведениями Сергеева-Ценского. Завтра их будет вдвое больше, послезавтра — вчетверо. Ценский только начинается.
Вслушайтесь в его мудрые советы, молодые писатели, прочтите внимательно все его произведения, и вы увидите, что Ценский — это замечательная школа для каждого, кто хочет быть художником слова. Это он, как учитель и друг, говорит о тяжелой и благодарной должности писателя:
«Русское слово! Как радостно бывает на душе, когда в книгах находишь у наших писателей замашистое, кипящее и животрепещущее русское слово. У кого из наших современников мы его чаще всего встречаем? Я думаю, что со мною согласятся миллионы читателей, когда я назову дорогое всем нам имя Михаила Шолохова! В его произведениях мы видим алмазные россыпи русской речи. Не в словарях отысканное, не из запыленных фолиантов утащенное, а взятое писателем у самого хозяина языка — у народа — вот какое это слово!
С молоком матери впитал писатель приемы народного творчества и перенес их в русскую художественную речь. Потому так и поражают они своею смелостью и художественной силой… И потому, когда молодые люди спрашивают меня, как стать писателем, я отвечаю: — Идите в жизнь, слушайте народную речь и постарайтесь запечатлеть ее в своих книгах! Если вам удастся это сделать, то вы станете художниками, проникающими в душу народную. А это единственное, ради чего стоит посвятить свою жизнь литературному труду».
Это он, никогда ни к чему не знавший равнодушия, влюбленный в свой народ и его бессмертную литературу и искусство, говорит с болью сердца в свой последний час:
«Огорчительным представляется мне, что в последнее время появляется у нас много книг, написанных как бы на родном языке, но на самом деле напоминающих дурные кальки с иноземной речи. Кому нужны эти жалкие подделки под русскую литературу? Разве они могут научить молодежь языку наших дедов и прадедов, который они пронесли через многие столетия пылающим, как факел?»
Свое предсмертное слово, как верный сын, он обращает к матери-Родине:
«С балкона моего дома я часто любуюсь полетом горного орла, устремляющего свой путь прямо к солнцу. У нас в Крыму говорят, что глядеть прямо на солнце могут только орлы. Я думаю, что писатель своим мысленным взором всегда должен видеть свое солнце. Это солнце каждого из нас — Родина, Советская Россия!..
…Никогда еще наша Родина не была так сильна, прекрасна, величава, как ныне. Никогда еще не представала она перед миром в такой животворной и лучезарной красоте».
Родина, великая Советская держава!
С какой силой воспел он ее преображение! Как он любил Отчизну в настоящем и будущем! Как ненавидел ее недругов всех и всяких мастей! О них он не мог говорить без содрогания.
И еще любил он, до благоговения любил Крым и море, любил бурную, яркую, искристую южную весну и тихую, мягкую осень…
Неотвратимо приближался роковой час. Наступила последняя для него осень — 1958 года. 9 ноября я получил от него письмо, продиктованное машинистке, — сам он уже писать не мог. «Здоровье мое остается таким же, как и в Москве, и врачи говорят, что это действие рентгена. А мне думается, что наступила моя старость, и этим объясняется все».