И вновь перед Орельеном встает лицо, нижняя губка, кривящаяся не то от муки, не то в улыбке, этот скользящий блик света на выпуклости скул, волосы, спущенные челочкой на лоб, закрытые глаза… но вот глаза открываются, и все заволакивается туманом… На улице… Он смотрит на встречных женщин, которые примерно одного с ней роста… Вот эта или та могла бы быть ею… Ею? Нет ни одной такой, ни одна не может прогнать наваждения… Даже самая хорошенькая.
Применимо ли к Беренике слово хорошенькая? Сначала она показалась ему просто некрасивой. Он плохо ее разглядел. Дело не в том, хорошенькая она или нет. Она лучше, чем хорошенькая. Она нечто совсем иное. В ней есть обаяние. Вот что в ней есть… Черты ее лица он может себе представить, но секрет их обаяния ускользает от него… как, бывает, выскользнет из памяти слово… примерно знаешь, как оно звучит… в середине есть еще буква «р»… знаешь, сколько слогов… подыскиваешь слова в рифму или синонимы… но не находишь того, настоящего слова, слова, которое поет.
Так вот оно что: он никак не может вспомнить того, что поет в ней.
И, однако, он уверен, что есть нечто, что поет в ней. Но что же? Поди знай! Что-то поет в ней, как и ее имя. Береника. Он вспоминает, как тогда, без всяких дурных мыслей, размечтался над этим именем. Тогда он плохо ее разглядел. Он мечтал, повторял ее имя, действительно не думая о ней самой. Впрочем, услышав такое имя, нельзя не мечтать. Но она больше, чем имя. Имя вызывает мечты о ней. Она заслонила собой всех Береник, существует только одна возможная Береника, нет, больше чем просто одна Береника, существует одна-единственная Береника… Он не может вспомнить того, что поет в ней, самого запева песни.
Со все возрастающим беспокойством старается он обнаружить сердце песни. Роется в своих воспоминаниях. Что нужно вспомнить в ней прежде всего, скорее всего? Ту воображаемую незнакомку в английском костюме? Или ту женщину, которую он во время танца держал в своих объятиях, ту легковейную, воспоминания о которой хранят его руки, хранят и терзаются оттого, что не могут вспомнить… Впервые в жизни он вдруг ощутил отсутствие Береники. То, что ее нет в его объятиях.
Быть может, именно в этом она, песнь Береники? И чтобы ощутить ее, значит, необходимо держать Беренику в своих объятиях, как любую другую женщину? Или обаяние ее не в этом, а в ее веселой улыбке, в ее молчании, в закрытых ее глазах, в ее открытых глазах? Внезапно Орельен вспоминает взволнованный трепет этой руки, полоненной его ладонью, этой маленькой руки, которая дрожит, как птичка, но ведь попалась-то не птичка, а сам птицелов.
Он трет левой рукой ладонь правой и удивляется. Ожог. Ее присутствие. Ее отсутствие. Присутствие и отсутствие разом.
Песнь.
XV
«Нет, нет и еще раз нет. Вовсе я не влюблен. Все это выдумки. Захочу и забуду. Понятно, если дать себе волю сегодня, завтра… Но я-то, конечно, забуду. Не думать больше. Это как страх… Стоит уверить себя, что боишься и… Надо пойти подышать, на воздухе будет легче».
К полудню стало теплее, потому что прошел дождь и утих ветер, а на Лертилуа было пальто из плотного шевиота. Он сдвинул набок котелок, который резал ему лоб, и поглубже засунул руки в карманы пальто. Он возвращался с завтрака у Гонфрей, которые снимали в Пале-Рояле квартиру окнами в сад. Полгода назад Шарль Гонфрей женился. Брак несколько ослабил дружеские узы, связывавшие Орельена и Шарля еще с лицейских лет. Оба они принадлежали к разным слоям общества. Шарль вступил в отцовское дело — шелкопрядильные фабрики «Гонфрей-Леви-Казенав и К°». Женитьба еще больше отдалила их друг от друга. Беседовать в присутствии молодой госпожи Гонфрей стало невозможно, даже невежливо вспоминать при ней давно минувшие дела, которые вовсе ей чужды, — помнишь, как мы с тобой? И что сталось с этим толстяком, как же его звали, да ты отлично знаешь? Он еще все время приговаривал: «Вставай, хватит с тебя…»
А когда речь заходила о вещах, более важных для четы Гонфрей, тут уж Орельен начинал чувствовать себя чужаком.
Автомобиль он оставил в гараже: от острова Сен-Луи до Пале-Рояля рукой подать, да и к тому же полезно хоть изредка пройтись пешком. Как печальны краски зимнего дня! В три часа уже чувствуется присутствие ночи, поддельность освещения. В мыслях Орельена тоже была поддельная ясность. Вдруг начавшийся проливной дождь загнал его под арки Риволи, и, стоя в укромном уголке, он принялся разглядывать проходивших мимо женщин, чувствуя, как робко начинается обычное наваждение. Начинается Береника. Он попытался было развлечься и решил пройтись по магазинам, торгующим безделушками, статуэтками, поддельными антикварными вещицами. Крохотные статуэтки, изображающие ученых собачек или маркиз, офицеров наполеоновской гвардии и аркадских пастушков. Он осмотрел целую коллекцию позолоченных ложек, на ручках которых соседствовали Генрих IV и мадам Рекамье, Джордж Вашингтон и Жанна д'Арк. «Кому приходит в голову покупать весь этот хлам?» — подумал он. Вернее, заставил себя думать, ибо он действительно был одержим и, честно говоря, его слова о ложках следовало бы перевести так: «Увижу ли я Беренику?» или: «Как увидеть Беренику?»
Сам себе он в этом не признавался, — ведь он решил прогнать прочь эти мысли, все эти глупости, надо только отвлечься и т. д. и т. п. Вдруг он ощутил свою левую руку, которая постаралась-таки напомнить о себе. Ах да, эта идиотская история с окном. А что, если взять и купить йоду, чтобы порадовать мадам Дювинь? Уже немного распогодилось. Лертилуа свернул в переулок, вышел на улицу Сент-Онорэ, и сразу же окунулся в оглушительный и нестройный грохот, который соединенными усилиями производили автомобили, трехколесные велосипеды, развозящие товары, грузовики. Пешеходы напрасно искали такси. Ни одного свободного такси не было.
Орельен зашел в первую попавшуюся на пути аптеку. После уличного грохота магазин казался тихим, немножко мрачным. В полумраке помещения, обшитого темными деревянными панелями, вдоль которых шли полки, сплошь уставленные внушительного вида фаянсовыми банками с затейливыми латинскими надписями, он сначала никого не разглядел. Но за прилавком, поддерживаемым деревянными столбиками, на которых возвышались бронзовые лампы с большими шарами матового стекла и целой россыпью выгравированных звездочек, среди тесно заставленных витрин с ядами он обнаружил невысокого человечка в белом халате и черной ермолке на голове; цепочка от пенсне прячется за ухом, бородка еще не седая, но уже переливающая всеми оттенками серо-пегого, — словом, какая-то полосатая. Когда аптекарь спросил покупателя, что ему угодно, Орельен почувствовал смущение. Он вдруг сразу забыл, для чего сюда явился, он был убежден, что привела его в аптеку только мысль о Беренике. Он попросил дать ему лепешек от кашля. Взглядом он искал среди тоскливых кулис этого миниатюрного театра, среди шкафов, отсутствующую аптекаршу. Хозяин сурово прервал его, — каких именно лепешек? И сколько именно? Наконец Орельен выбрался из аптеки с пакетиком лепешек от кашля в кармане. Очевидно, супруга хозяина не торгует в аптеке. Совершенно очевидно. Однако на двери он метил кнопку звонка и надпись: «Ночной звонок». Ах, вот оно что! Вот оно, недостающее звено. Значит, супружеская чета живет здесь, на верхнем этаже, над аптекой. «Котр, фармацевт» и ниже «Насл. Девамбез» гласили заглавные буквы, выгравированные на витрине аптеки. Стало быть, этот пожилой господин и есть господин Девамбез. Дождь зарядил с новой силой, и Орельен, спасаясь от ливня, вбежал в подъезд. Вдруг его словно подхватило: сам понимая нелепость своих поступков, он распахнул застекленную дверь, ведущую в помещение привратницы, постучался и, просунув в щель котелок, спросил:
— Есть тут кто-нибудь или нет?
Чей-то голос ответил:
— А что вам?
Орельен хотел было удалиться, чувствуя, что совершит сейчас глупость, но перед ним уже стояла женщина неопределенного возраста, с красным носом, на плечах у нее была накинута черная шерстяная пелеринка, не скрывавшая серого передника.
— Кого вам угодно, мосье?
Орельен невнятно пробормотал: «Мадам Девамбез». Владелица красного носа сухо ответила:
— Мосье Девамбез сейчас в аптеке!