Он долго плавал на спине, еле заметно шевеля ногами, чтобы не уклониться в сторону, и, достигнув края этого зеленого сада одиночества, рывком поворачивал обратно. Так, полузакрыв глаза, он мог без труда воображать, что вокруг необъятные водные просторы.
В прошлый раз он бросился в эту теплую воду, желая убежать от Береники, но и здесь, в бассейне, ее образ вновь возник перед ним — навязчивый и неотступный. Орельен сдался на милость победительницы. На милость ее, Береники, которая была и в ласковом прикосновении воды и в упругом скольжении; он ощущал ее присутствие в этом уютном одиночестве, которым упивалось его обнаженное тело, и в каждом усилии, неотделимом от блаженной лени, во всем этом чудотворном сочетании мечты и движения. На сей раз он пришел бассейн с надеждой вновь обрести Беренику, подлинную Беренику, не ту, которая бродит по Парижу с Полем Дени, а ту, которой он назначил здесь свидание. И вскоре она представилась ему вся, была здесь вся без остатка. Он повернулся в воде, как поворачиваются в постели, когда рядом спит женщина, и образ послушно повернулся за ним следом, как поворачивается, не просыпаясь, женщина, бессознательно следующая за изгибами тела, спящего с ней рядом. Эта четкость образа Береники, и не только ее лица, лица с закрытыми глазами, которые он так любил, но всей Береники целиком, пьянила его, удесятеряла силы, будила в нем охоту к мускульным усилиям, и он даже с каким-то ожесточением, не щадя себя, поплыл кролем, ловко уходя от столкновений с другими пловцами. Что худого в том, что молодой мужчина, думая о молодой женщине, представляет ее себе всю целиком, видит ее обнаженной, как обнажен он сам? Конечно, ничего худого тут нет. И, однако же, Орельен побагровел от стыда, и если он не осыпал себя упреками за святотатство, то причиной тому был кроль, позволявший развить огромную скорость.
Но и этой скорости оказалось недостаточно, и он решил поплавать брассом, которому его обучили в Салониках…
Потом, чувствуя во всем теле блаженную усталость, Орельен ослабил мышцы и, как безжизненный обломок, уцепился за нижнюю ступеньку железной лесенки. Вода заливалась в глаза, в нос. Он отфыркнулся.
— Каким это ты стилем плавал, дружище? — произнес над ним чей-то голос. Это крикнул парень лет двадцати трех — двадцати четырех; он стоял на лесенке, положив руки на бедра. Крепкий, не особенно высокий, но ладный. Мохнатые ножищи, но грудная клетка безволосая, плечи и предплечья такие мощные, каких хватило бы человеку вдвое выше ростом. Не руки, а клещи. Физиономия симпатичная, смеющаяся, белокурая шевелюра с остатками брильянтина, нос короткий, немножко приплюснутый, рот крупный, челюсть и скулы, как у циркача, с выступающими желваками. Видна давнишняя, уже полустертая татуировка на левой руке — синими и красными точками изображен компас.
— Я смотрел, как у тебя ловко получается, — продолжал парень. — Это штука не простая. Как это ты ногами молотишь? Я что-то не разобрал.
Отдышавшись, Орельен пояснил:
— Это греческий стиль. Меня ему научили в Салониках во время войны.
— А, ты, значит, был в Восточной армии? Я-то сам призыва восемнадцатого года… только прибыли на передовые, и сразу же прости-прощай, лавочка закрылась… а мы, сам понимаешь, сдачи спрашивать не стали. Покажи мне эту штуку!
— Охотно.
Орельен начал показательный урок плавания греческим стилем. Однако он и сам уже хорошенько не знал, что делал ногами. Попробовал разложить движение на отдельные элементы. Вдруг он почувствовал, что рядом с ним плывет тот парень.
— Так, скажи, или нет? Значит, ты заносишь руку за голову? А потом… понял теперь… Так куда быстрее.
И вот они плавают уже вместе, вдвоем.
— А как же надо дышать?
— Главное — не опаздывать со вдохом.
— Для Рике это пустяки! Подумаешь, дыхание! Ты бы меня на стометровке поглядел. — Они поплыли наперегонки. Этого Рике звали Анри…
— А как тебя звать? — спросил новый знакомец. Памятуя, что его имя всегда вызывает или улыбку, или недоумение, Орельен сказал, что зовут его Роже, и не солгал: Роже было второе имя, под которым его при крещении записали в книгах, — одним словом, пусть будет Роже. Итак, Рике оказался куда более тренированным пловцом, чем Роже. Только он никогда по-настоящему не учился и плавает без стиля. А жаль, из него бы мог выйти классный пловец.
— Мне никак не удается заняться всерьез, — признался Орельен. — Да и время я уже упустил. И вообще я бываю здесь раз в год по обещанию.
— К тому же начинаешь стареть, — заметил Рике, добродушно посмеиваясь.
Рике работал в сборочном цехе на заводе в районе Бютт-Шомон.
— А ты откуда? Здешний?
Роже воздержался от прямого ответа. Нельзя же было, в самом деле, заявить новому приятелю, что он ровно ничего не делает, что у входа в бассейн его ждёт собственная машина. Он боялся расплаты за проклятие праздности. Поэтому он неопределенно произнес:
— Нет, я живу около Городской думы…
И все-таки он, Рике, каждый раз опаздывает с дыханием.
— Послушай-ка, делай так, как я тебе говорил, смотри…
— Эх, черт возьми! Заладил: делай так да делай так. До тебя, что ли, не плавали. — И в качестве иллюстрации Рике, как настоящий тюлень, выпрыгнул из воды и сделал обратное сальто. — Поди ты так сделай, Роже, тут все твои дыханья не помогут.
Между ними сразу же установилась товарищеская близость, к которой, как правило, ведут совместные физические упражнения, спорт. Они выбрались на галерейку и уселись, свесив ноги вниз. Рике стал рассказывать о себе. Родом он из Гавра. Работает с двенадцатилетнего возраста. Сначала работал в порту. Там-то он и научился плавать. Плавание он просто обожает. В Париже с плаваньем куда сложнее. После целого дня на заводе еле ноги таскаешь. И все же Рике уже не раз участвовал в состязаниях.
— Конечно, я не чемпион какой-нибудь; чтобы стать чемпионом, надо все время тренироваться, но ведь вовсе не обязательно всем быть чемпионами, верно я говорю? Вот, например, в соревновании саженками целые толпы участвуют. Оно и понятно. Это мой стиль — саженки. Пусть я даже последним приду, вместе со всеми, разве в этом дело? В следующий раз выйдет. Потом без нас, простых смертных, чемпионы совсем бы распустились. Верно ведь?
Когда Рике начинал смеяться, его нос, пожалуй чересчур короткий, забавно морщился, и щеки становились твердыми, как яблочки.
— А весной можно поплавать в Сене, — продолжал он. — В Пор-а-л'Англе. Ты никогда в Пор-а-л'Англе не был? Это выше по течению, чем Париж, поэтому, говорят, там самая чистая вода… Садишься на трамвай и едешь…
Под конец Рике, который никак не мог успокоиться насчет греческого брасса, предложил своему новому дружку проплыть стометровку.
— Бассейн длиной в двенадцать метров, значит, проплывем семь-восемь раз, получится девяносто шесть, почти сто метров… четыре раза туда и обратно… Идет?
Несмотря на свой греческий брасс, Орельен пришел вторым. Рике сиял от счастья.
— Ну ладно, пора уходить… Меня жена ждет.
Оказывается, у этого мальчика есть жена.
— В мэрию пойти не успели, понятно, а все-таки она моя жена. Иди скорее одевайся, я тебе стаканчик поднесу. Тут напротив есть одно заведение… «Кружка при лунном свете» называется…
Стоя в своей кабинке, Орельен медленно завязывал галстук. Он уже прекрасно знал, что все это — ненастоящее. И жизнь. И бассейн. И Рике. И война. И «Кружка при лунном свете»… Странное какое название… Все это только предлоги, которые выдумываешь для собственной утехи, только оттяжки, которые даешь сам себе. Чем меньше он будет думать о Беренике, тем скорее вернется она, живая, торжествующая…
Когда Рике, успевший уже облачиться в старые полосатые брюки и синюю куртку, увидел своего нового дружка при полном параде, он только присвистнул и, явно разочарованный, сбил на затылок кепку.