— Когда я подумаю, что у тебя молодая прелестная жена, а ты лежишь в моих объятиях… — шепчет она. — Ах, лгунишка, лгунишка. Как же после этого я могу тебе верить?
— Ты же отлично знаешь, что я ее никогда не любил…
— Однако женился.
— Ничего не поделаешь, обожаю хорошее белье, а сам платить за него не мог.
Роза упивалась его цинизмом.
— Ах, каналья!
Потом вдруг вспомнила эту самую Бланшетту, в отношении которой проявляла на словах столько великодушия, хотя, надо признаться, лицо у супруги Эдмона немного лошадиное, да и руки не особенно красивые.
— Скажи, нахал… твоя жена…
— Что моя жена, Розетта?
— Сначала ты от нее таился, не хотел говорить даже нашей милой Мэри, чтобы не дошло до твоей жены, а теперь вдруг переменился.
— Переменился не я, а обстоятельства…
— Как так?
Эдмон присел на край постели, обхватил руками согнутые колени, плечи его угрожающе поднялись, и он стал ужасно похож на коршуна, подстерегающего добычу, — не по росту маленькая головка с редеющими волосами, глубоко запавшие, хищные глаза. И крепкие зубы.
— Так вот… — начал он.
Роза слушала его, не слыша. Улавливала только основную линию его рассуждений, ибо, как она уже поняла по тону Эдмона, он непременно начнет углубляться в дебри психологии. Эдмон любил психологизировать; что ж, это маленькое чудачество вполне простительно, особенно, если мужчина сложен как бог. Лично Розе психология глубоко претила. Но Эдмона она слушала с видом глубочайшего внимания, который усвоила себе еще в те времена, когда играла Расина и приходилось выслушивать зараз по нескольку сотен стихов и все время помнить, что на тебя смотрит публика. Впрочем, она смутно догадывалась, о чем шла речь.
Говоря в общих чертах, в первые годы замужества Бланшетты и Эдмона жена была так безгранично привязана к мужу, что он мог делать все, что угодно, не думая о последствиях. Вырвав из рук Карлотты свою живую добычу, Бланшетта была слишком счастлива, что ее муж не вернется к той, которая внушала ей страх, больше чем все женщины на свете вместе взятые, и страх этот не прошел, даже когда старик Кенель женился на Карлотте. Между папашей Кенелем и его дочкой существовало огромное сходство: зная, что ему не удастся сохранить Карлотту для себя одного, старик некогда безропотно согласился, чтобы его любовница делила свое расположение между ним и тем, кому суждено было стать впоследствии его зятем, то есть Эдмоном. Из того же чувства самоунижения Бланшетта безропотно приняла как нечто неизбежное и фатальное то, что супруг ее принадлежит не ей одной. Война, с ее вынужденной разлукой, окончательно узаконила это положение, а Эдмон постарался сделать его недвусмысленно ясным: из откровенности, порожденной коварством и порочностью, он осведомлял свою жену обо всех своих любовных связях, — во-первых, потому что ему доставляло удовольствие терзать Бланшетту, а во-вторых, чтобы лишить ее возможности упрекать мужа в молчании.
Но со временем он начал чувствовать, как в ней растет глухой, еще не вполне осознанный ею самой, протест. Она по-прежнему давала Эдмону полную свободу. И продолжала мучиться этой бесконечной мукой. Но теперь, когда ему приходило в голову оставаться с ней, когда он нарушал в наиболее подходящую для себя минуту ее затянувшееся одиночество, он стал замечать, что Бланшетта меняется. О, конечно, не сразу, а постепенно. Она привыкла думать в одиночестве, скрывала от него свои мысли. И внезапно Эдмон понял, что жена от него ускользает. Раньше, чем она сама поняла это. Она по-прежнему в него влюблена. И к тому же слишком набожна, чтобы обманывать мужа. Но уж лучше бы обманула! Какое-нибудь пустяковое приключение было бы вполне уместно. Он даже прикинул в мыслях, нет ли чего подходящего. Пусть заведет себе любовника, но пусть сознает, что это с отчаяния. Единственно, чего он хотел, — это чтобы Бланшетта от него не ушла, не выбросила его на улицу. Поди найди другую с такими капиталами! Правда, у них дети, это до известной степени гарантия; как-никак он отец. Но неумолим бег времени, безжалостно преображает оно и мужчину и женщину…
— Жаль, ты меня не видела, Розетта, когда мне было лет двадцать. Тогда я никого не боялся… Нет, нет, побереги свои лестные слова для другого раза. Мужчина в тридцать лет, если только он за собой не следит… Понятно, я за собой слежу — по утрам пенчингбол, два раза в неделю — фехтование.
— Нет, правда, ты восхитительно сложен, только не надо толстеть…
— Спасибо за совет! Пока особой опасности еще нет, но с каждым днем мне все труднее поддерживать себя в форме… Придет такой час, когда Бланшетта испугается, что она старится, так и не узнав взаимной любви, и это чувство пересилит ту власть, какую я над ней пока еще имею…
Полузакрытыми глазами, чудесными близорукими глазами Роза не отрываясь следила за движением его губ. Теперь он уже жаловался: первые признаки увядания, а потом его совсем доконала война, — например, желудок. До чего же он кокетлив!
— Если ты воображаешь, что красоте способствуют траншеи, окопы и все прочее, так ты жестоко ошибаешься… Поди посиди два года в грязи и воде!
— Ну что ж, платят же за грязевые ванны люди, страдающие ревматизмом…
— А у меня от грязи развился ревматизм, ты посмотри на мою лодыжку, даже сейчас заметно…
— Еще слава богу, что война была, — вздохнула Роза, — а то с таким инфернальным созданием совсем сладу бы не было…
Он способен говорить о себе целыми часами!
— Бланшетте двадцать восемь лет, — продолжал Эдмон. — Пусть бессознательно, но она уже мыслит мыслями тридцатилетней. Это уже не девчонка, которою я мог безнаказанно командовать. Для того чтобы держать ее в узде, надо ею заниматься, а у меня в голове другое, как вам известно, сударыня. Пожертвовать своей свободой и мирно стариться с чековой книжкой в руках… не слишком ли мало для меня… Я уже начал подумывать о том, что ей полезно было бы мимолетное приключение. Кажется, я тебе об этом говорил.
Вот так и получилось, что он сам бросил ее в объятия Орельена. Он знал Орельена. С этим молодым человеком все обходится без сердечных последствий. Не станет же он подстрекать Бланшетту против мужа. Во-первых, это не в его духе, а во-вторых, их связывают общие фронтовые воспоминания…
— Твоя жена жила с Лертилуа?
Роза вдруг заинтересовалась разговором.
— Да ты что, смеешься? Так, немножко пофлиртовали… Меня не проведешь! Я сам все и подстроил. Бланшетта ничего, ровно ничего не заметила, да и куда ей. Она по-прежнему во мне души не чает, к тому же мать семейства. Не говоря уже о ее протестантском вероисповедании, которое тоже играет свою роль…
Так же неожиданно Роза потеряла интерес к рассказу Барбентана о его семейной жизни. Какая грязь — эти недотроги, которые не живут с мужчинами! Должно быть, просто мелкие душонки.
Так-то оно так, но ведь Эдмон, слава богу, не слепой. Он узнал нечто более важное, а именно: хотя жена его, конечно, никогда не будет близка с Орельеном, но думает она только о нем, этот человек завладел ею сильнее, чем если бы был ее любовником. Она его любит. Страдает оттого, что любит. Упрекает себя за эту любовь. Вот, где таится опасность.
— Ну, какая там опасность, раз она с ним не живет! — вздохнула Роза. — Ваше поколение, детка, слишком уж склонно все усложнять.
И не без известного чувства снисхождения к этому все усложняющему поколению Роза откинула с груди простыню.
Но не так-то легко было остановить Эдмона: в один прекрасный день Бланшетта возьмет и бросит его. Может быть, через десять лет, а все-таки бросит.
— Хорош я тогда буду на пятом десятке… Мне с моими привычками, от которых я не желаю отвыкать, придется искать другую Бланшетту, чтобы иметь галстуки, машину, а в сорок лет, хочешь не хочешь, надо будет довольствоваться пожилой дамой…
— Вроде меня, душенька, — прервала его Роза, касаясь большими пальцами кончиков грудей.
— Когда я говорю пожилая, я имею в виду пожилую… А пока что надо следить за тем, чтобы дело с Орельеном не обернулось в дурную сторону…
Мысли Розы были далеко. Она приласкалась к Эдмону, сжалась возле него клубочком.