Береника рассмеялась. Уже не в первый раз она видела его таким.
— Странный вы все-таки человек… Говорите, говорите, вас слушаешь и веришь, что вам самому дороги ваши мысли, и вдруг оказывается, вас нет. Вы думали о чем-то постороннем. Ведь так недолго и обидеть.
Орельен прекрасно знал, что Береника права. Он все еще старался барахтаться на поверхности, но его выдумки рассыпались от первого прикосновения, как песок. Надо было сказать ей что-то в высшей степени убедительное. И, обнаружив среди всей этой лжи крупицу правдоподобия, он произнес:
— Я хочу, чтобы вы принадлежали мне.
Для того чтобы эта фраза прозвучала достаточно веско, он понизил голос до шепота. Береника чуть откинула голову. Он убедил ее. Но и ложь перестала быть ложью. Орельен был так поглощен Береникой, так глубоко было уязвлено ею его сердце, его подхватила волна такой неслыханной силы, что он не заметил, как стал дрожать всем телом. Она закрыла глаза. И, открыв глаза, сказала:
— Вы дрожите, ведь вы дрожите.
XXXV
— Нет, только не в большой ресторан, я хочу позавтракать так, как вы завтракаете каждый день, мне кажется, что тогда я лучше вас узнаю.
Поэтому-то он повез Беренику к Маринье. От Маринье так просто, так естественно зайти потом к нему. Исходя из этих соображений, он оставил машину в гараже, и они пешком пошли на остров.
Погода испортилась, уже не было ни утренней прелести, ни утренней неги. Небо затянули серые тучи, и поднялся ветер. Северная набережная острова совсем обледенела. Ни одного прохожего. Пусто. До невероятности неприютно. Береника посмотрела на голые деревья, высаженные вдоль парапета, они казались отсюда, с затопленного берега, трагическими свидетелями неведомого бедствия. Ей вспомнился город Ис. Весь остров Сен-Луи был похож сейчас на последний уголок суши, пощаженный потопом. Береника запахнула плотнее свое меховое манто, зябко закуталась в него. Дорогое беличье манто, подарок Люсьена. Надо бы отдать манто в переделку, оно не совсем удачно скроено.
С чувством жадного любопытства вошла Береника в ресторан, немножко смахивавший на обыкновенную лавчонку; прихожая в нижнем этаже была когда-то, очень давно, выкрашена в белую краску, стены толстые, как обычно в домах старинной постройки, столики, касса, в глубине дверь, — словом, ничего примечательного, если не считать публики, самой разномастной; сюда сходились работавшие по соседству люди в блузах, в каскетках, здесь бывали английские художники, похожие на оксфордских студентов, несколько очень нарядно одетых парочек, выделявшихся на общем фоне, холостяки, чувствовавшие себя у Маринье как дома, а главное чиновники. Тут было тепло и славно. Орельена встретили как своего человека; ему даже полагалась здесь своя особая салфетка, но так как сегодня был понедельник, официантка без его просьбы подала чистую. Какая-то дама, обедавшая у окна, расплатилась и пошла к выходу. Официантка тут же указала на освободившийся столик. Они перешли туда.
— Ну, чем потчуете сегодня? — спросил Орельен. Он хотел помочь Беренике снять манто.
— Нет, спасибо, я не буду раздеваться. — И, вскинув на него глаза, добавила: — Накиньте мне его на плечи…
Между ними начинала устанавливаться чудесная близость.
В ожидании закуски Береника принялась рассказывать о себе. Эта искренность пришла не сразу, как не сразу приходит доверие, — пришла неведомыми путями. Потребовалось целое утро, проведенное с глазу на глаз. На чем они остановились? Береника говорила о себе, и рассказ ее был как бы ответом на то, что она услышала от Орельена, который говорил, так сказать, для затравки, желая вызвать ее на откровенность.
— Мне так хотелось бы, Орельен, чтобы вы представили себе наш большой дом, где я провела свое детство. Потому что, если вы хотите узнать меня, вам просто необходимо знать этот дом. Я жила одна с отцом и прислугой. И ветер, ветер. Огромный, печальный, выкрашенный в желтую краску дом, затерянный среди холмов… А кругом солнце, ветер…
Он взял ее руку. Всеми силами он пытался нарисовать в своем воображении этот дом в дальнем уголку Прованса, одинокое безрадостное детство, отца Береники, брошенного женой… Ибо мать Береники в один прекрасный день уехала от семьи и больше не вернулась…
— Давным-давно я обещала себе навестить наш дом, только не одна, а с человеком, с человеком, которого…
Он сжал эти покорные пальцы с лихорадочной силой. Значит, она его любит? Он не думал о том, как заключит ее в свои объятия, нет, он думал о том, что увезет ее туда, в этот старый отцовский дом. Ведь есть тысячи вещей, которых он никогда никому не говорил. Он хотел заказать анчоусы, но уже подали жаркое. В кафе вошли двое мужчин. Орельен сердито поморщился и прервал рассказ Береники, воскликнув:
— Экая досада!
— Что случилось?
— Видите, вошли двое… Я их знаю, и они меня заметили.
Усаживаясь в противоположном углу зала за столик, один из новоприбывших поднял брови с видом радостного изумления, приветственно помахал Орельену рукой и попытался выразить свою радость даже движением плеч. Рыжий коротышка, с коротко подстриженными бачками, в непомерно высоком воротничке, в галстуке бабочкой; на нем был пиджак преувеличенно модного фасона, с чересчур широкими лацканами. Явная богема, но из богатых. Его спутник — довольно тучный мужчина, повыше ростом, уже успел присесть за столик, вид у него был до крайности вульгарный, волосы острижены под бобрик, маленькие, видимо очень жесткие усики, огромный, выдающийся вперед подбородок и курносый нос; он раскланялся с Орельеном крайне церемонно и сдержанно. Береника, забавляясь втайне, наблюдала за Орельеном. Только Орельен умел так вежливо поклониться, не выпуская из рук ножа и вилки, и чуть улыбнуться, не разжимая губ.
— Мои полковые товарищи… тот, что поменьше, — Фукс, выпускал у нас в окопах газету… Тем же занимается и сейчас, в мирное время. Издает «Ла Канья», слыхали о таком издании?
— Да, Люсьен его читает…
Она произнесла эти слова не подумавши, смутилась и взглянула на Фукса, который по-прежнему вопросительно вскидывал брови, уставившись на Орельена, затем ткнул большим пальцем в сторону своего соседа и кивнул головой. Орельен сидел как на раскаленных углях.
— По-моему, они хотят с вами поговорить, — заметила Береника. И в самом деле, Фукс поднялся и направился в их сторону.
— Здравствуй, Лертилуа, извини меня… извините, мадам. Ты придешь в четверг на обед? Простите, что я веду себя как последний хам…
Эта фраза сопровождалась вежливым подергиванием плеч и взглядом в сторону Береники. Орельен с худо скрытым раздражением представил их: «Мой друг Фукс, мы с ним были в пятнадцатом полку вместе с Эдмоном… Мадам Морель…»
Фукс усиленно залебезил, пригладил бачки.
— Эдмон? Стало быть, мадам знает нашего маленького доктора?
Так странно было слышать, что ее кузена Барбентана кто-то называет «маленьким доктором». Береника забыла, что он был на фронте в качестве врача. Она улыбнулась.
— Он мой кузен, — пояснила она.
— Ну, в таком случае… — Столь близкое родство этой дамы с маленьким доктором Фукс воспринял как прямое приглашение присесть к их столу, что он и сделал, опустившись на противоположную банкетку, и извинился на самых визгливых нотах своего голоса, даже с каким-то тявканьем.
— Представь себе, — продолжал он, — мне удалось отыскать одну небольшую ресторацию, бесподобную ресторацию! Пальчики оближешь! Сам увидишь… На Ла-Вилетт! И свой погреб! Вино подают прямо в графинах. Ты только представь себе… Нет, в четверг мы не там соберемся, на четверг приглашения уже разосланы. Здорово звучит, а?.. Теперь уже поздно менять штаб-квартиру и собирать народ в этот кабак… По-прежнему все свадьбы и банкеты устраиваем возле Сакре-Кёр. Я не приглашаю вас, мадам, принять участие в нашем банкете… Специально мужское общество… Кое-кого из парней это бы смутило. Вот когда мы сообразим что-нибудь устроить на Ла-Вилетт… тогда милости просим, если, конечно, вам интересно… О, все будет чинно, прилично! Прошу еще раз прощения, что непрошеным ворвался в вашу беседу, сижу и болтаю без остановки. А все потому, что я знал Лертилуа, нам с ним тогда не приходилось разыгрывать гордецов. Фи-ю-ить так и оглушало. Помнишь траншеи в Бектансе? Каждый день опрокидывало котелок с супом. Вот так-то человек и становится гурманом. Ух! А моя ресторация, ручаюсь вам, други мои, не обжорка какая-нибудь. Может быть и обжорка, да особенная…