Орельен явился на вернисаж задолго до сбора публики. Ему не сиделось на месте. Береника должна была приехать на выставку вместе с четой Барбентанов. Все четыре зала галереи Марко-Поло, представлявшей собой ротонду с двумя смежными помещениями в левой части и с квадратным салоном справа, где устроили буфет, были еще почти совсем пусты, получалось что-то весьма просторное, хотя на самом деле тут негде было разойтись, и каждому невольно приходила мысль, как же разместится публика, ведь народу будет уйма. Полицейский комиссар установил на сегодняшний вечер одностороннее движение по примыкающей к галерее улице, а для стоянки машин отвели ближайший переулок.
Галерея была залита ярким светом. Замора заменил все лампочки на более сильные: пусть у людей рябит в глазах. Это был первый в Париже опыт с таким освещением. Новинка. Говорят, что в Нью-Йорке… Так или иначе, ни один цвет не мог устоять перед таким освещением, все краски разложились на оттенки спектра, красные переходили в оранжевые, а лиловые — в шоколадно-коричневые. Замора было на все это наплевать. Что такое свет? Предрассудок. Художник явился сюда в сопровождении миссис Гудмен и четы друзей: он — невзрачный тип, с заложенным от насморка носом и в сногсшибательном пиджаке, она — стопроцентный Монпарнас: на голове шелковый бирюзового цвета тюрбан, платье, вроде рясы, и не спускает со своих костлявых рук какую-то неописуемо желтую собачонку. Орельен пожалел, что надел смокинг. Замора щеголял в белой, наглухо застегнутой куртке; чтобы в нос сразу же шибало Буэнос-Айресом, — объяснил он. Хозяин галереи, жирный брюнет в пиджачной паре из ворсистой ткани, португальский купец, который неизвестно почему называл себя Марко-Поло, с узенькими усиками, подбритыми над губой так, что они, казалось, росли из ноздрей, — озабоченно вертелся среди публики, размахивал руками в перстнях и орал, потому что сандвичи задержались где-то в пути. Две или три парочки бродили по залу и говорили вполголоса, будто попали в гости к незнакомым людям.
Почтительно поздоровавшись с миссис Гудмен, особенно эффектной в бледно-голубом платье с огромным декольте, открывавшим спину, — и какую спину! — Орельен сделал вид, что ему пора идти осматривать выставку, хотя смотреть тут было нечего: картины-манифесты уже давно навязли у всех в зубах. Точно такие десятками висели у «Независимых». Замора выставил также свою большую картину, похожую издали на анатомический срез кожи (ее отказались принять даже у «Независимых», ибо посреди среза было написано некое, весьма выразительное словечко), а далее следовали отчаянные и доводившие до отчаяния фантазии, вперемежку с небольшого формата рисунками, выполненными в достаточно претенциозной манере, грубыми расплывчатыми штрихами — смотрите и толкуйте, как вам угодно. Ими украсили буфет и холл. Две смежные комнаты отвели под целую серию портретов и голов бретонок. Тут уж прямо напрашивалось сравнение с журнальными иллюстрациями, с эскизами для модных портновских ателье, с ученическими рисунками. Акварели или же рисунки тушью и красками. В бретонках имелась своя прелесть, вид у них был типичных потаскушек, глаза разной величины, с косинкой, губы, пожалуй, слишком даже выразительные. Замора подглядел у кого-то манеру писать кружева, вернее, изображать несуществующие кружева лишь намеком. В этом, безусловно, что-то есть. Ненадолго, конечно. Но пока еще есть. А ведь Замора чуть не умирал с хохота, когда ему говорили о рисунках Родена! Правда, смех его немного напоминал веселье игрока в очко, которому говорят о профессиональном игроке в покер.
То, чего искал Орельен, не желая, чтобы его поиски были замечены посторонними, ибо публика уже начала собираться, находилось в последнем зале, где яркий свет буквально резал глаза. Дальнозоркий Орельен издали увидел искомое, но заставил себя идти не прямо туда. Его коробило, он заранее знал, что не справится с чувством отвращения, и в то же время его подмывало нездоровое любопытство посмотреть, что получилось. Он уже заранее представлял себе, что получилось, памятуя первый эскиз, виденный в мастерской художника. Кажется, особых изменений Замора не внес, пожалуй, даже совсем не внес. Орельен приблизился к портрету Береники.
— Ах, дорогой Лертилуа! Вы — и здесь! Объясните нам, пожалуйста, где мы находимся, в сумасшедшем доме?
Само собой разумеется, это воскликнул полковник, явившийся сюда с супругой. Пришлось отделаться от них несколькими банальными фразами. Как, неужели полковник и его супруга не знакомы с Замора? «Догадываюсь, вы приглашены сюда по рекомендации мадам де Персеваль…»
Повинуясь какому-то неясному инстинкту, Орельен говорил чуть ли не шепотом. Его смущали громкие крики четы Давидов. Он боялся, что его услышит миссис Гудмен. А сам исподтишка косил глазом на Беренику. Похоже на портреты бретонок. Полковник предложил ему сигарету. Откровенно говоря, не стоило бы здесь курить. И без того духотища, а публика все прибывает. Что-то будет через четверть часа? Полковник был совершенно прав: Орельен не заметил скопления народа и, только оглянувшись, увидел, что галерею вдруг наполнили зрители. Возможно, Береника уже пришла…
— А вы смотрели каталог? — спросила госпожа Давид. Нет, видно она от него не отстанет, пока не расспросит все в подробностях. Там есть просто непристойности. Госпожа Давид отлично видела, что Лертилуа еле слушает, но это не остановило поток ее красноречия, она уже давно привыкла, что все люди почему-то ведут себя с ней таким же образом, думают о чем-то своем и не слушают. Супруга полковника печально вздохнула.
Орельен разрывался между желанием пойти посмотреть, пришла ли уже Береника, и посмотреть портрет Береники. Конечно, не при чете Давидов, он просто не вынес бы их комментариев. К счастью, его окликнули. Это оказалась госпожа Шельцер, супруга Жака; нет, Жака еще нет, он придет попозже… Вы не знакомы с Вальмондуа? Ги, это господин Лертилуа… До Орельена доходили слухи, что супруга Жака состоит в связи с каким-то герцогом. Должно быть, это и есть ее герцог. Не особенно высокий, жиреющий блондин, лицо растерянное, и почему-то кажется, что у него слишком много манжет… Водоворотом толпы Орельена вынесло к портрету Береники.
Глухая ярость поднялась в нем. Так оно и есть. Если Замора запала в голову какая-нибудь мысль, то он уж непременно приведет ее в исполнение: два рисунка, налезавшие друг на друга, — два портрета, как он сам говорил, — один с открытыми, другой с закрытыми глазами, губы, тронутые улыбкой, губы, искривленные плачем. В общем, довольно похоже, смеет быть довольно похожим, не будучи похожим по-настоящему. По мере того как Орельен всматривался в портрет, у него все сильнее сводило челюсти. Внезапно зритель переставал различать, где начинался один рисунок и где кончался второй, переставал видеть два различных лица, и перед ним возникало чудовище, два чудовища, три чудовища, в зависимости от того, как соединялись в его представлении эти разрозненные глаза и губы, этот лоб и нос, эти непропорциональные черты, этот чуть ли не дегенеративный подбородок. Орельена охватило бешенство: ведь в конце концов Береника не принадлежит этому самому Замора, так по какому же праву он смеет?.. Внезапно его поразило выражение глаз: необыкновенное сходство! Неужели у этого жулика, у этого проходимца есть талант? Ибо это была Береника, до ужаса она. Орельену хотелось послушать мнение о портрете посетителей вернисажа, но он боялся. Словом, он ревновал.
— Любуетесь портретом мадам Морель? — произнес позади него чей-то голос. — Занятно, не правда ли? И похоже…
Орельен обернулся и узнал Мэри де Персеваль, Мэри собственной персоной, в розовом атласе с приколотыми повсюду орхидеями, а рядом с ней Поль Дени, доктор Декер и еще какая-то незнакомая дама, с прекрасным и как бы затуманенным взором.