— Не знаю почему, но эти люди меня раздражают, — заметил Орельен. — Да и не меня одного…
— У меня среди американцев есть хорошие друзья, — отрезал Поль.
— Какое это имеет отношение?
И в самом деле, какое это имело отношение? Впрочем, когда речь зашла о неграх, Орельен убедился, что Поль Дени держит их сторону. Яростный их защитник. Разговор, естественно, перешел к другим вопросам — к джазу, «низшим расам». Он, Лертилуа, считал, что негры вполне способны воспринимать культуру… взять хотя бы того, кто получил последнюю Гонкуровскую премию… но это не значит, что… В сущности, он лично был ни за негров, ни за американцев.
— А Береника, малыш, что, по-твоему, она на сей счет думает?
Вопрос был задан насмешливым тоном. Орельен вдруг с удивлением подумал, зачем он попал сюда, зачем всю ночь провалял дурака с Полем Дени? Очевидно, только по той причине, — и ни по какой иной, — что этот мальчишка жил с Береникой. Иначе им нечего было бы сказать друг другу.
Табачное заведение, где Орельен решил купить пачку сигарет «Лакки страйк», осадили подвыпившие бело-голубые американские матросы, все это светлокожее и рыжеватое человеческое стадо толкалось у стойки, гоготало, перекликалось гнусавыми голосами, похожими на звуки фонографа, под беспощадно ярким светом электрических ламп, в обществе девиц, цеплявшихся за локоть своих гигантов-кавалеров. Орельен подумал о Симоне. Должно быть, удачная для нее получилась неделя. Группа французов, из местных завсегдатаев, любовалась этим зрелищем, сидя на скамейках, засунув большие пальцы за проймы жилетов, из-под которых виднелись слишком роскошные разноцветные сорочки. Дама за кассой, хорошенькая брюнеточка, совсем захлопоталась. Отдавая Орельену сдачу — монету в пятьдесят франков, она извинилась. Во рту сбоку блеснул золотой зуб.
На улице послышались крики, шум. Людей словно пневматическим насосом вытянуло из табачного заведения, зрители повскакали с мест, Поля тоже вынесло наружу; Орельен, который держал в руках сдачу, не зная куда ее девать, не сразу разобрался в происшедшем, тем более что пестрые сорочки загородили ему дорогу. А случилось то, что на террасе окончательно захмелевший американский матрос схватил за ножку и поднял в воздух мраморный столик. Женщины завизжали. Вдруг все увидели высокого, худощавого негра, в светло-сером фланелевом костюме, поднятые для защиты руки, опустившийся на его голову столик… Удар пришелся по лицу, брызнула кровь, столик снова взлетел в воздух… началась страшная давка, матросы стеной окружили насильника, со всех сторон неожиданно появились негры, налетели низкорослые парни в зеленых и розовых сорочках, играя мускулами, и в шумной ярости уже оттеснили голубых матросов, а те хватали их за плечи своими огромными лапищами, ярко-розовыми в свете электрических лампочек.
Орельен тоже вышел на улицу. Казалось, что по площади Бланш прошла мощная струя воздуха: со всех сторон в направлении табачной лавочки неслись люди, как подхваченные самумом песчинки. Позади них образовывались провалы, пустоты, а по асфальту нерешительно скользили случайно забредшие сюда два-три такси. На противоположном тротуаре, на перекрестке улиц, устремляющихся к центру города, цепочкой выстроились женщины, вопившие во все горло, сами не зная, почему они вопят. И все возрастало глухое рычание вокруг палаток неосвещенной ярмарки. Площадь окрасилась заревом убийства.
Голоса американских моряков перекрывали гул толпы, форменные белые кители окружили, заслонили собой пьянчугу, мраморный столик остался в руках матросни, и это напоминало самый жаркий момент игры в регби. Противники инстинктивно обступили моряков, которые старались образумить своего обезумевшего дружка, вопившего во всю глотку: «Bloody nigger!»[28] И вся площадь содрогалась от хмельного и мятежного духа, от возмущения девушек и их кавалеров, от страха и ярости негров, стоявших чуть позади своих неожиданных защитников; кое-кто уже вытаскивал нож.