Проделав за несколько дней традиционные экскурсии выше Штейнаха, Лертилуа пренебрег советами чересчур осторожного хозяина отеля и один, без проводника, взбирался теперь без тропок или чуть намеченными тропками по обрывистым, диким склонам гор. Прямиком через лес он смело пускался на штурм скал и быстро научился достигать первых плешивых отрогов этого царства вершин. Он выходил из дома еще до зари, чтобы после трехчасового подъема вовремя добраться до лужайки эдельвейсов, откуда, обернувшись назад, он видел причудливое чередование долин, вплоть до самого Инсбрука на севере, а на юге — вплоть до Доломитовых гор. Поистине здесь была крыша Европы, отсюда угадывались далекие очертания Швейцарии и Италии. Здесь начиналось великое одиночество высот.
Именно здесь, забывая об опасностях, подстерегающих альпиниста, с непокрытой головой, привязав к палке сорочку, до пояса голый, дочерна загоревший, с бледными пятнами ожогов, полученных по неосторожности в первые дни блужданий под горным солнцем, Орельен старался закрепить свою близость к небу. Не обращая внимания на обвалы, он шел, наперекор благоразумным советам Бедекера, по приглянувшемуся ему гребню, или по соседнему, или еще по какому-нибудь; в этой местности они тонки и чисты, как лезвие ножа, и по обе стороны уходят вниз неприступной стеной; приходится перебираться с одного на другой по узкой расселине в скалах, где от малейшего шума скатываются вниз камни. Острые выступы готовят путнику не один сюрприз: внезапно обнаруживается еще склон, русло долины между гор, пропасть, где вьется стальная змея и уходит, поблескивая своими чешуйками, к зеленеющему где-то там, внизу, лесу… А дальше — каменная преисподняя, бездонный, как отчаяние, провал. Снова карабкаешься на гребень, который сечет вселенную на две половины: над одной он возвышается на тысячу метров и на восемьсот — над другой; целый космос котловин и впадин лежит у твоих ног, надо всем необъятное солнце, и, следуя его движению, покорно описывают круги по дну гигантской бездны тени вершин. Но сам ты не замечаешь палящих небес: так холодит лицо воздух, такой ненужной, созданной лишь для равнин, кажется здесь тень. Ты весь во власти опьянения ходьбой, усилий, преодоленных препятствий. Тебе прибавили росту эти вершины. Какие только силы не таит в себе одиночество! Даже ту силу, что позволяет не думать ни о чем и просто проникаться прелестью пейзажа, быть рабом своих широко открытых глаз и всего этого мира, чистого, чуждого всем представлениям о пропорциях, мира, становящегося твоей мыслью, твоим наваждением, и, кажется, это юн направляет и шаги человека, и биение его сердца, и его думы. Ты должен следить за каждым своим шагом, весь ты, каждая твоя мышца начеку; надо родиться в здешних местах, — утверждают проводники, — чтобы напрямик перейти из этой горной зоны в другую, куда обычно добираются обходным путем. Какая ерунда! Просто хотят доказать свою незаменимость.
В этих краях почти нет альпинистских приютов. Чтобы добраться до видневшегося вдалеке единственного шале, где можно передохнуть, приходится совершать подъем, требующий четырех-пяти часов. Там, конечно, полно туристов, там собираются крестьяне, и, если их очень попросить, они споют на свой лад песни горцев к великой радости английских мисс; там вы встретите священника, приведшего на экскурсию местное гимнастическое общество; туда сходятся молодые люди, полуголые, загорелые, блондины с медальонами на шее — члены какого-нибудь союза. Ну, скажем, «Naturfreunde»[33]. И еще немцы — такие, какими их обычно изображают, — с женами и рюкзаками: настоящий XIX век, как на картинках книг, выдаваемых в награду первым ученикам. Учителя в сорочках с засученными рукавами; эти отличаются от прочих тем, что не говорят при встрече «Grüss Gott». По-видимому, из социалистических организаций. Чаще всего Орельен добирался до Штейнаха к ночи, обедал почти в пустом зале, где запоздавшие туристы доедали десерт, а в соседних комнатах молодые люди уже заводили фонограф.
Как-то вечером Орельен, в предвидении близкой грозы, впрочем не состоявшейся, повернул обратно раньше обычного — часов в шесть, и у входа в деревушку заметил, как с соседнего пригорка спускается нелепая парочка, которая казалась опереточной в ореоле золотых закатных лучей. Муж вырядился под коренного тирольца — колени голые, чулки зеленые, брюки на широких бретелях, низко вырезанный жилет, вышитая сорочка, классическая шляпа с перышком; в этом маскарадном костюме он оставался типичным французом, из тех, что уже давно перевелись: маленькие усики, розовые щеки, рост метр семьдесят, возраст сорок лет. На поводке он вел скотчтерьера: черного, остроухого, с лохматой и жесткой шерстью, похожего на гусеницу. В другой руке господин держал неизбежный альпеншток. Жена в черном платье в цветочках и в соломенной шляпке (и то и другое было приобретено в Инсбруке) столь же мало походила на крестьяночку, как ее супруг на горца. Ресницы намазаны, на ногтях маникюр, в общем хорошенькая, гибкая, хотя ей было не так-то легко пробираться на высоких каблуках по горным тропкам. «Где я их видел?» — подумал Лертилуа. Им осталось идти до деревни каких-нибудь триста метров, не больше. Вдруг они замахали руками, закричали, закивали. Ясно, звали его, Орельена! Оказалось, это Флорессы, соседи Орельена по Анжуйской набережной, которых он встретил на Монмартре, когда бродил с Кюссе де Валлантом по ярмарке. Прости-прощай, милое одиночество!