Боже мой! А вдруг письмо было от Береники? Хоть какой почерк? Гонтран не заметил ни почерка, ни почтового штемпеля. Единственно, что он мог сказать, — что письмо было из Франции. Регина на вопрос Орельена подтвердила, что тоже ничего не видела, и в свою очередь довольно ядовито осведомилась, не ждал ли он весточки от женщины. Значит, она стащила письмо, прочла его. Ясно, письмо было от Береники. А что, если не от Береники? Нельзя написать ей об этом, спросить… Значит, он до сих пор ее любит? Любит какой-то странной, пугливой, затаенной любовью… Значит, так и суждено ему до конца дней своих носить в себе эту тревогу, пробуждающуюся по любому случаю? Достаточно было пропавшего письма, чтобы отбросить его назад, в уже забытую, казалось, жизнь. Надо быть честным с самим собой! Зрелище гор, которое открывалось глазам Орельена, надолго отвлекло его мысли от Береники, и вдруг Береника воскресла. Может быть, потому что зрелище это стало невыносимым… Он вспомнил тот вечер, когда к нему пришла Армандина, и он решил, именно тогда решил, что любит Беренику; было это после дня, проведенного вместе с тем парнем — Рике. Да, Армандина… все то, что олицетворяла собой Армандина: родительский дом, детство… провинциальная среда, от которой так просто не открестишься… Он решил любить Беренику. Из-за Береники он забыл людей, жизнь, свою жизнь. А когда он захотел забыть Беренику, он призвал против нее целый мир, мир горных высот, солнечный Тироль, пустынный и свободный. Но не столь уж пустынный, поскольку в здешних долинах водились такие вот Флорессы и горными тропками Тироля владели туристы и страсти. Мало-помалу этот увеселительный Тироль поставил перед Лертилуа, хоть и в ином аспекте, те самые вопросы, какие ставили перед ним Рике и Армандина. Мало-помалу он стал задыхаться в воздухе горных вершин. Тогда-то вновь возник образ Береники, и снова она помогла ему забыть окружающее, забыть, что пора принимать окончательное решение… Надо быть честным с самим собой. Причина была в ней одной.
Он устал от Регины. Он так и не простил ей пропажи письма. Жить вместе с ними под одной кровлей становилось стеснительным. Следовало бы переехать в отель, провести предстоящий месяц более деятельно… Но, с другой стороны, неловко давать тягу… Он не переносил манеры госпожи Флоресс являться в его комнату чуть ли не через каждые полчаса по всякому поводу и вовсе без повода. Наступала осень, погода портилась. Орельен объявил, что уезжает. Его зять прислал ему письмо. Никакого письма зять, конечно, не присылал, и Орельен вместо того, чтобы ехать в Париж, отправился в Зальцкаммергут, оттуда — в Вену, а оттуда — в Берлин. О, какое же счастье не видеть ежеминутно чету Флоресс!
Калейдоскопическая смена стран, городов, эта роскошь, нищета окружающих и слишком привольная жизнь самого Орельена, возможность ни в чем себе не отказывать, ибо в эти дни стремительного падения марки не осталось ничего, чего нельзя было бы купить за деньги любителям удовольствий, — все это вновь отодвинуло, заволокло туманом, почти стерло образ Береники.
Тот маленький осколок, который уколол было сердце после беседы с дядей Блезом, перестал беспокоить.
В ноябре он мирно сидел в кафе на Ноллендорфплац, когда полиция на его глазах начала стрелять в толпу. Впервые после войны он сталкивался лицом к лицу с насилием. Бледные, дрожащие официанты, застыв на крытой террасе, смотрели на улицу. Оркестр играл «Bubchen»… Кофе оказался вполне сносным. Это была Германия. На стенах висели большие афиши, отпечатанные готическим шрифтом, и картины более или менее кубистского толка.
LXXX
Расследование, начатое по требованию группы акционеров «Компании таксомоторов», развязало настоящую бурю. И без того нелегкое положение Барбентана стало совсем непрочным, — ему даже пришлось уступить свое место в качестве представителя Бланшетты ее поверенному, а этот последний выступил против него. Правда, Эдмон заседал еще в компании и в консорциуме, но только в качестве доверенного госпожи Кенель. Одна Карлотта не лишила его доверия. С тех пор как стало известно о разводе, люди вдруг отхлынули от Эдмона. Кредит разом прекратился. А тут еще Лертилуа прислал из Берлина тревожное письмо… И он туда же! У Эдмона были еще кое-какие деньги, и некоторое время он мог регулярно рассчитываться с Орельеном. А там придется заложить Сен-Женэ… Ибо к Институту, в связи с неслыханными расходами, произведенными по инициативе Декера и при совершенно непонятном попустительстве Адриена Арно, пришлось наспех привлекать новых акционеров, причем таковые нашлись, вернее, их нашла срочно вызванная из Андалузии Роза через посредство некоего довольно подозрительного господинчика по имени Моцарт, именно Моцарт, так-таки Моцарт! И этот Моцарт вдобавок разбирался в музыке. Моцарт со своей кликой водворился на Елисейских полях, совал нос во все счета, аннулировал ряд доверенностей, выставил за дверь кое-кого из персонала, начав с Зои Агафопулос; когда же они обнаружили, что Барбентан ежемесячно переводит господину Лертилуа известную сумму, поднялся ужасный шум и было вынесено твердое решение: если вышеупомянутый Лертилуа — акционер, пусть тогда получает дивиденды в обычном порядке… Ничего не попишешь, пришлось Эдмону платить из собственного кармана.