— Эдмон здесь проезжал?
Хотя собирался спросить совсем о другом. Она ответила утвердительно движением век, потемневших век, на которых, как блестки, отсвечивали крошечные пятнышки. Это была уже не прежняя молодая женщина. Мысль Орельена, должно быть, невольно отразилась в его взгляде, потому что Береника вдруг чуть повела плечом и рукой, как будто хотела защитить свою грудь от нескромного мужского взгляда.
— Вы меня не забывали? — спросил он. И так как молчание становилось тягостным, он добавил: — Мы с вами загубили свою жизнь.
Тогда она сказала так по-старому, с прежним непритворно горьким выражением лица, таким прежним, что он сразу увидел маленькое кафе на бульварах и парижское зимнее солнце:
— У вас жена красавица… я видела ее фотографии. И детей тоже.
Как же все-таки выглядит Жоржетта? Он вспомнил только ее платья. Дети… Один жест зачеркнул всю его жизнь. Виски ломило от жара. Что-то заставляло Орельена говорить. Но говорил как будто не он, а кто-то другой:
— Не знаю, поверите ли вы мне, но я только вас и любил, Береника… Вы никогда меня не покидали… Из всего, что было в моей молодости, вы — ее единственный свет, о котором я жалею. Мне многое нужно вам сказать… Все эти годы я готовился к тому дню, когда смогу объяснить вам… даже слова, фразы были подготовлены… но день получился такой непохожий на то, что я представлял себе, на наше будущее… Вы не сердитесь на меня за этот вид? Прощаете?
— Вот это и есть подготовленные вами слова? — сказала она с детским, скрывающим смущение, смехом. — Вы не представляете себе, как я за вас боялась. Я знала, что вы мобилизованы. И ни единой весточки за все это время. Ведь вы мне пятнадцать лет уже не пишете. Недавно здесь проезжали Эдмон и Карлотта. Они ничего о вас не знали. Был слух, что вы, должно быть, попали в бой на Сомме… Боже, ведь это кошмар!
Он продолжал держать в своих руках ее обнаженную до плеча руку. Сжимал эту руку. Беренике стоило огромного труда не расплакаться. Обстоятельства и на сей раз оказались сильнее их.
— Какой нелепый мир! — сказал он тихо. — Мы загубили свою жизнь. Не мы одни загубили. Другие — тоже, все, в сущности, все вело к этому. Наша победа. Надо было по-другому…
Вновь сами собой пришли слова, которые вот уже больше недели твердили сотни потерпевших поражение людей, людей побежденных — офицеры, оставшиеся почти без оружия, среди бунтующей и хмурой солдатской массы.
Позади отзвучали десятки готовых фраз, поспешных объяснений, извинений, общих мест и необщих новых слов, они рождались на ходу и сразу оказёнивались, переходя из уст в уста, от одной воинской части к другой, по всей армии, перед глазами которой, как наваждение, маячили неумолимо приближавшиеся Пиренеи. Люди спрашивали себя: «А дальше что?..» — и удовлетворялись зажигательными, усыпляющими речами, в которых вся ответственность за нынешний ужас перекладывалась на плечи ничтожных марионеток, призраков… так легче было продолжать прежнюю жизнь, умыть руки, выйти из игры… Береника, быть может, впервые слушала Орельена, говорившего с ней не о любви. Быть может, она смутно чувствовала, что в его сознании все катастрофы сливались в одну: их любовная драма и драма всеобщая, и все его жизненные неудачи. Слова, которыми он воссоздавал катастрофу, еще не выцвели, не превратились в банальность, завтра, возможно, они будут звучать безлично, как в фонографе, но сегодня еще хотелось, еще стоило спорить с Орельеном… Раз или два она чуть было не вспылила, но сдержала себя: ведь Орельен минутами говорил как в бреду, он был болен, не следовало забывать этого…
— Вам надо лежать спокойно, друг мой…
Но он далеко не исчерпал тему слишком легкой жизни и говорил теперь с неожиданной суровостью, как нелицеприятный судья. Никто еще не говорил так с Береникой. Несмотря на все старания, она забывала, что это говорит Орельен, что он в жару!
— Не понимаю вас, — сказала она, — разве всем легко было жить той легкой жизнью, о которой вы говорите?
Она посмотрела на него неожиданно чужим взглядом, как на чужого — нет, это был не он, не Орельен прежних молодых лет, Орельен ее мечты. Перед ней сидел высокого роста офицер, загорелый, тощий — одни мускулы, — волосы у него поредели, на висках побелели даже; его немилосердно била лихорадка, и он не мог подняться с постели, покрытой желтым покрывалом, не мог оторваться от подоткнутой под спину подушки; мундир с капитанскими нашивками висел на спинке стула, высокие авиаторские ботинки стояли рядом, на нем оставалась только рубаха цвета хаки и стянутые у колен резинкой брюки военного образца. Береника слушала его речи, но не принимала их, вглядывалась в знакомые черты, которые стали неузнаваемы из-за нервического тика, передергивавшего все лицо. И это ее Орельен? Перед тем как идти к ней, он побрился, побрился нечисто, и на подбородке синела щетина. Теперь он ругал политиков.