Слова, которые говорились, сами по себе почти ничего не значили, разговор тянулся вялый, пустоватый. Во всех этих растрепанных мыслях, в жалких обрывках фраз, свидетельствовавших о том, что каждому интересно было только свое, в пустых словах, где пересекалось несколько жизней, Орельен мог уловить только одну общую черту, и то она, быть может, отражала его собственные, тайные, напрасно подавляемые мысли. Поражение. Никто ни словом не заикнулся о поражении, а между тем оно окрашивало собой стекло стаканов, металл приборов, сквозило в неловких улыбках и равнодушных речах. Это была все та же формула, ее угадывал каждый, ибо носил ее в себе. Она звучала примерно так: «Но разве это возможно, о боже!» Не далее как сегодня кто-то сказал Орельену: «Представьте себе, что мы вышли бы победителями…» С горечью, напоминавшей опьянение, он старался думать, что было бы только хуже, если бы мы «вышли победителями». Надобно привыкать к поражению. Упражняться. Метод Куэ. Как же мы уживемся с поражением?.. Ибо придется уживаться. Он вздрогнул: с ним говорила Береника. Что он ей ответит? Эта встреча спустя почти двадцать лет тоже была своего рода катастрофой. В сущности, ему приходилось делать усилия, чтобы в этой чужой женщине узнавать душу своей любви. Представление о Беренике он сохранил в себе, но Береника подрывала это представление. Он невольно подумал, — не без горечи, — что так было у него не только с любовью Береники. Береника… Франция…
Что общего между Францией его молодости, войны 1914 года, и этим разгромом, беспорядочным бегством по дорогам Юга? Как? Эти молодые люди на велосипедах и девушки в трусиках — это Франция? Нет, нет, нет. Республика — но не Франция. Откуда у Орельена такие мысли? Кто-то нашептывал ему эти слова. Но он уже не помнил кто. Вероятно, слова эти носились в воздухе, вероятно, повторяя их, легче было жить, переносить позор. То же самое и с Береникой. А впрочем, где тут Береника? Не Береника эта состарившаяся женщина. Его Береника — гипсовая маска, юная и бездыханная, навечно прекрасная. И Франция — та, которую он любил, — тоже была мертва, а то, что вокруг, — не Франция это! Счастлив, кто любит мертвую, он творит ее образ по вдохновению, она не может говорить, и нечего опасаться, что она скажет неугодные тебе слова…
— Читали вы воззвание господина мэра? — спросила Береника.
Нет, он не читал. Госпожа Морель оживилась. Сейчас, когда в глазах ее сверкнула ярость, она показалась ему совсем некрасивой.
— Мэр утверждает, — проговорила она, — что немцы войдут в наш город, и рекомендует быть с ними повежливее… Мэр полагает, что так можно склонить победителя к терпимости, к пониманию нашего положения, можно даже рассчитывать на рыцарские чувства победителя.
Мужчины засмеялись. Господин мэр был радикалом правого толка и не пользовался симпатиями у жителей города; он был не избран, а назначен распоряжением сверху, как бы в награду за то, что всю жизнь мечтал занять этот пост; настоящего мэра сместили по каким-то личным мотивам.
— Ах, он радикал! — воскликнул Орельен.