Закусочная отчасти смахивала на торт: желто-канареечные стены с намалеванными на них розовотелыми древними греками и их гологрудыми дамами — стиль «фи-фи».
Кадык молодого человека как магнитом притягивал взгляды Орельена. Просто непристойно молодому человеку иметь такую шею. Орельен нагнулся к доктору и крикнул, указывая пальцем на эту чисто жирафью шею:
— Вы понимаете меня, доктор?
— Не совсем…
Более подробное объяснение заняло бы слишком много времени. А что, если взять да просто набить этому субъекту морду? Тошно смотреть, как он подтягивает брючки, стараясь не помять складки. А кадык-то, кадык!
— Видишь, кто вошел? — провизжала фисташковая дамочка над ухом Декера. Орельен притворился, что видит. Ему-то что за дело, кто вошел? Вошла группа новых посетителей, в том числе несколько немолодых и довольно безобразных мужчин, вокруг которых, словно рой мух, увивались дамы. Верх кретинизма — расставить повсюду лампы, а на лампы еще нацепить абажурчики цвета танго. И все это на фоне столь же пошлой явы. Играли пианист, аккордеонист и флейтист.
— Скажите же, доктор… — Орельен и сам не знал, что именно должен был сказать ему доктор… Декер обратился к фисташковой дамочке.
— А ведь верно… — Что верно? Как он глупо выразился… Он хотел сказать… По-видимому, их милейший доктор отлично спелся с этой фисташковой. Она шепнула:
— Волин… — Должно быть, так звали этого усатого типа, перед которым плясала вся прислуга, да и посетители тоже.
— А что, если ему набить морду? — мечтательно произнес Орельен. Собеседники дружно зашикали на него, а Симона взяла ладонями его лицо и повернула в другую сторону. Должно быть, Симона тоже, как и все прочие, была в курсе дела.
— Это Волину-то набить морду? Он, видно, совсем рехнулся. — Фисташковая дамочка испуганно передернула плечами. Пудря нос, она пояснила: — Нашелся один такой, я его знала, он поспорил с ним, и только его и видели.
Декер перегнулся через столик и стал объяснять молодому человеку, а не Орельену:
— Вы его знаете? Волина? Нет? Это, я вам доложу, тип… Всем верховодит. Один из самых крупных торговцев китайскими наркотиками, которые ему доставляют через Сибирь в коробках из-под ваксы. Держит скаковую конюшню.
Какая-то дама в пиджаке мужского покроя, с коротко остриженными под мальчика волосами, слегка располневшая, но с прекрасными живыми глазами и забавно вздернутым носиком, пересекла зал, выйдя из двери возле самой эстрады. Увидя ее, Волин поднялся, огромный, массивный, как надгробный камень. Дама засмеялась, однако вид у нее был явно смущенный. Она села за столик и скрестила ноги. Узенькая юбка задралась выше колен. Орельен взглянул на своего соседа — тот усердно одергивал слишком короткие брюки. Фисташковая дамочка снова выступила в роли чичероне:
— Это Манон Грёз… она чудесно поет… вы ее сейчас услышите…
— Лесбийка? — осведомился доктор. Фисташковая дамочка пожала плечами. Такие мелочи ее не интересовали. Аккордеонист в честь Волина сыграл соло. Вокруг Волина уже собрались женщины, как менялы в казино вокруг крупье.
— Еще бутылку, — крикнул Орельен. Симона потихоньку вздохнула: в хорошем он будет виде. Она хотела, чтобы Орельен купил ей цветов. Но, боясь разочароваться, она подняла брови с таким видом, что цветочница сразу же отошла прочь. Тип с кадыком разглагольствовал теперь о литературе:
— Вы читали книгу, получившую Гонкуровскую премию? Дать Гонкуровскую премию какому-то негру! Мне совершенно не нравится эта самая «Батуала»… Просто ужас какой-то. Во-первых, плоско и, во-вторых, бессмыслица, воображаю, что о нас говорят за границей. Если уж мы разучились писать романы…
— А вы кому бы дали премию? — спросил Декер.
— Ну хотя бы… за «Эпиталаму»[5]. А то через два года после Пруста награждать негра! — Молодой человек назвал еще Р. де Монтескью, что недавно скончался.
— Обязательно набью морду, — пообещал Орельен.
Дама в пиджаке поднялась. Пианист сыграл вступление. Дама запела. Голос у нее оказался вульгарный, хрипловатый, низкий; неожиданно тонкую, красивую руку она положила себе на грудь, туда, откуда начинался жестко накрахмаленный мужской воротничок. В манере пения она подражала Дамиа[6], и репертуар был соответственный — разлука, комнатка в порту, любовник, который, уходя навеки от милой, хохочет ей в лицо. Внезапно Лертилуа почувствовал себя растроганным до слез. Симона осторожно провела рукой по его лицу и с удивлением ощутила под пальцами влажную полоску. Орельен залпом выпил бокал шампанского. Публика дружно зааплодировала. Певица уже начала вторую песенку, как вдруг в зал вошел невысокий полный господин с седеющей бородкой, с принужденными манерами человека, впервые попавшего в подобное заведение; за ним следовала дама из гардероба, на лету подхватившая его пальто. Он оказался в пиджаке, с белым шелковым шарфом на шее, с орденом Почетного легиона… Певица обернулась к нему, он приветственно махнул ей ручкой. Кто-то из компании Волина поднялся с места и окликнул его: