— Вы спали в кресле… на площадке?
Береника утвердительно кивнула. Она не могла говорить. Наконец собралась с силами, и в голосе ее зазвучали чужие, какие-то выделанные нотки:
— Я пришла сюда, должно быть, в полночь. Вас не оказалось дома. Я решила подождать… Было уже совсем поздно, и я заснула… Ваша прислуга обнаружила меня там…
Орельен заметил, что ее шелковое платье смято. Он вспомнил полночь, бар, руки, обвившиеся вокруг его шеи.
— Значит, вы все-таки пришли, — пробормотал он.
После этих слов воцарилось бездонное молчание, и на краю этой бездонной пропасти оба они измеряли всю глубину, всю непоправимость несчастья, жестокий трагизм недоразумения. В глазах Береники можно было прочесть все, что томило ее в течение долгой новогодней ночи, — ожидание, ужас, слабость. Оба не знали, что мысли их совпали сейчас на какое-то мгновение, как совпали они в минувшую полночь.
Орельен знал, что Береника никогда не простит ему этой измены, этой ошибки, совершенной в канун Нового года… Симона… И она права — все это действительно слишком глупо.
— Я сейчас вам все объясню… — Береника закрыла лицо руками… Она плакала.
— Вы плачете? Береника, Береника.
— Нет, не трогайте меня, оставьте меня, оставьте.
Он оставил ее. Он казнил себя за свой поступок. Он не смел сказать об этом вслух. Он виновен. И он здесь, живой, здоровый, невредимый. А она, она пришла к нему.
— Вы пришли ко мне, а я-то, я-то…
— А вы-то!
Что тут скажешь? Разве и так не все ясно, чудовищно ясно? Как беда. Орельен взбунтовался.
— Но вы же отлично знаете, что я вас люблю… что я люблю только вас одну… что вы — вся моя жизнь…
Короче, были сказаны все громкие и жалкие слова. Она слушала их, как прислушиваются к плеску падающих в воду больших камней. И к бульканию, с каким они идут ко дну. Орельен зашагал по спальне. Руки он засунул в карманы. Пожал плечами. Вздохнул. Остановился у оконной портьеры. Каким-то глупейшим движением провел по ней ладонью. Но, заметив этот жест, отдернул, как обожженный, руку и снова глубоко засунул ее в карман. Потом бросился к женщине, которая потихоньку плакала, он так и подумал «к женщине», и почти закричал:
— Да скажите хоть что-нибудь… скажите хоть слово в конце концов! Я не вынесу вашего молчания. Оскорбите меня, плюньте мне в лицо… Сделайте все, что угодно, только не сидите так и не плачьте про себя, скажите что-нибудь!
Береника снова покачала головой и подняла на Орельена глаза. На того, кто так основательно, так умело разрушил все их существование. Их любовь. Жизнь. Впервые она видела его в состоянии такого раздражения. Ей показалось, что пройдет еще минута, другая, и он обрушится на нее… и во всем будет виновата она одна. Неестественная бледность, покрывавшая еще недавно его лицо, исчезла. На щеках и подбородке выступила синеватая щетина, отросшая за ночь. Бессознательным жестом он сжимал руками лицо, он сгорел бы от стыда, если бы увидел этот жест в зеркале, и от сильного нажима пальцев заметны стали на щеках красноватые прожилки.
— Боже мой, — прошептала Береника, — что вы сделали с нами!
— Но ведь это можно поправить, да, да, поправить, я знаю, что можно, простите меня, хотя ничто не смягчает моей вины, но на самом деле я…
Он прочел в глазах Береники насмешливый ответ: он виноват, но не так безнадежно, как прочие… как все прочие. Она не сказала ни слова, но он физически услышал ее слова, точно они были произнесены вслух, и замолчал, потом заговорил, и в голосе его прозвучало глухое раздражение и отчаяние:
— Я настоящий идиот… Я виноват… — виноват! Но ведь… Ведь можно все начать сначала… Да говорите же, говорите, я с ума сойду от вашего молчания!
С похвальной решимостью Береника старалась преодолеть свою растерянность, преодолеть силу рока. Она попыталась пояснить:
— Бедный мой друг!.. тут ничего не поделаешь, такова уж я… если самая, самая прекрасная вещь в мире запачкана, расколота, треснула, я не могу ее больше видеть… И выбрасываю. Она мне становится ненужной…
Береника зябко передернула плечами, и он узнал ее привычный жест. Он не мог принять этот безжалостный приговор. Просто не мог.
— Вы хотите выбросить нашу любовь?
Она плотнее укуталась в меховую шубку, подсунув одну ладонь под другую, потом потерла их, будто хотела стереть с рук невидимое пятно. Слово «любовь» повергло ее в задумчивость. Она смотрела отсутствующим взглядом. Невыносимое, тяжкое молчание было так же трудно прервать, как и раньше.