— Береника, этой ночью… хотите вы или нет… вы решились на важный шаг: ради меня вы оставили мужа…
Береника взглянула на него и попыталась рассмеяться. Это было просто жестоко с его стороны.
— И не застала вас дома… вот и все!
Внезапно его осенило одно открытие: в ней уже не осталось ничего от той девочки, которую он так хорошо знал, так сильно любил. Перед ним была несчастная, усталая женщина с покрасневшими, ввалившимися, обведенными синевой глазами… Он видел ее в жестоком свете дня, но эта жестокость обращалась прежде всего против него самого. Он не знал, как заговорить с этой женщиной… с этой незнакомкой… да, с незнакомкой… Но в конце концов не перевернулся же мир за эту ночь! Он переночевал с Симоной… Это, конечно, верно… Ну и что ж тут такого! Этот тихий плач Береники! Непереносимо! Он отнесся ко всему случившемуся как истый мужчина, как все мужчины на свете: все они, как один, воображают, что нельзя устоять против их объятий. Против их близости, их силы. Молча, без лишних слов он заключил Беренику в объятия. Она не вырывалась. Он прижал ее к себе, его руки пробежали вниз по ее телу, по-хозяйски, словно по собственной своей вещи, он откинул ее голову, нашел губы, стал ее целовать. Он целовал мертвую… Береника позволяла себя целовать с той страшной пассивностью, которая хуже любого протеста, сопротивления… Но он упрямо не разжимал объятий, замыкавших теперь пустоту, он отказывался признать свое поражение… Береника сказала только: «Вы мне делаете больно…» — ему стало стыдно, он отпустил ее.
Снова воцарилось молчание. Немота. На сей раз молчание прервала Береника, она задыхалась в этом молчании, подчеркнутом злостным упорством Орельена.
— Сначала одна, потом другая… Да ведь вы только что с ней расстались! От вас еще пахнет ее духами…
Орельен пролепетал что-то в ответ. Возможно ли? Конечно, она просто выдумала про духи… И вдруг его затопила волна безрассудной радости: она ревнует!
— Вы ревнуете? — спросил он. Ах, не надо было этого говорить. Впрочем, о чем надо говорить? Разве не лучше болтать, болтать без удержу, затопить Беренику потоком фраз, оглушить, увлечь? И к тому же эта чертова головная боль. Он знал, что ему всегда приходят плохие карты. Ему хотелось отшвырнуть эти самые карты, потребовать, чтобы сдали новые…
— Как же вы намереваетесь теперь поступить? — Он с умыслом произнес эту фразу. Но она не ответила. Он продолжал: — Вернуться, благоразумно вернуться домой… вымолить прощение… а там уж что подскажет вашему супругу его такт, его деликатность…
— Умоляю вас, не говорите ни о моем муже, ни о деликатности.
Эти слова Береника произнесла сухим тоном. Орельен бросился перед ней на колени:
— Береника… я вел себя как скотина… Но ведь я люблю вас… но ведь вы тоже любили меня, или начали любить, или я начинал верить, что… вы пришли сюда нынче ночью… нынче ночью… так чему же прикажете верить? Я не могу допустить, чтобы эта глупость, эта ошибка, наконец, — назовите ее как хотите…
— Не хочу, мой друг, не хочу… словами тут ничего не изменишь… так ли мы скажем или иначе… Неужели вы воображаете, что все это менее ужасно для меня, чем для вас? Я вас ждала, ждала всю ночь в этом кресле… часы шли, — шли, у меня было достаточно времени, чтобы обо всем подумать! Ужасно, но это именно так, а не иначе! И не в том дело, что я в конце концов, разумеется, вернусь домой и за этим последуют несколько скверных часов, а может, и дней объяснений или хуже того: без всяких объяснений. Это молчаливое великодушие, которое хуже всего… эта вечная ходьба на цыпочках, каждый день, всю жизнь, словно ты больной, которого боятся разбудить… — Береника с бессильной яростью махнула рукой, но спохватилась: — Нет… Хотя впереди целая жизнь, Орельен, целая долгая жизнь, день за днем… ах, я даже думать об этом не могу!
Она замолчала и закусила губу с такой силой, что Орельен удивился, как не брызнула кровь.
— Тогда… — начал он, — тогда… — с той неискоренимой мужской привычкой упорно извлекать самые оптимистические выводы из самых безнадежных положений, обращаться к доказательствам от противного — считать тупик просто ошибкой путеводителя. Он стоял перед ней, как большой пес, готовый приласкаться, сконфуженный. Глядя на него, Береника ясно видела это удивительное, фатальное взаимное непонимание, и при этой мысли ей стало больно, даже больнее, чем от его измены.
— Но вы, значит, не понимаете, что я вам сказала, — крикнула она, — всю, всю жизнь!
И действительно, он ее не понимал.
Чем упорнее мы стараемся видеть в человеке лишь то, что отличает его от других, что присуще только ему одному, тем больше бываем мы потрясены, когда убеждаемся, что самое существенное в нем присуще и другим людям. Для понимания Орельена гораздо важнее знать, что он создан по образу и подобию всех, всех людей, — людей, какими их изображают в анатомических атласах — локоть согнут, одна нога занесена на ступеньку, — чем думать о нем так, как думала Береника. Орельен не мог предать забвению тот бесспорный факт, что Береника все-таки пришла к нему сегодня ночью. Он был просто одержим этой мыслью. Если женщина приходит ночью к одинокому мужчине, то двух мнений тут быть не может. Поразмысли Орельен хорошенько, он сам бы восстал против подобного вывода. Но так вот, без раздумий, — это казалось бесспорной истиной. Любой на его месте пришел бы к тем же выводам. Ведь не могла же она, идя к нему, не знать… Как ни груба была эта мысль, ей все же нельзя было отказать в справедливости. Это как бы заранее данное согласие. Раз женщина начинает думать о мужчине вполне определенным образом, этот мужчина приобретает на нее права, которые ни один мужчина не станет оспаривать. Все же прочее — простое недоразумение. Разве оно в счет? Береника здесь, у него, оставалось повернуть ключ в замке.