Анатолий Санжаровский
Оренбургский платок
Повесть
От чиста сердца чисто зрят очи.
Дорогой Анатолий Никифорович!
Повесть «Оренбургский платок» хорошая...
Прочитал я её с большим удовольствием, многое было для меня ново и внове.
Дай Вам Бог и далее удачи.
Виктору Астафьеву
1
Всяк своему нраву работает.
В 1884 году всё наше Жёлтое спалил страшный пожар.
А случилось это в лето, на первое воскресенье после Троицы.
Взрослые подались в лес. Варили кашу, был общий обед. Гуляли.
А детвора, поосталась что в селе, развела под плетнём огонь. Давай себе тоже варить кашу.
А кругом сушь. Ветер. А дома стенка к стенке впритирку, руку не продёрнешь.
Вертается народ с гулянья с песнями да с венками и берёзовыми веточками для украски своих домов – никто своего куреня не снайдёт. Всё погорело.
Никогда наше Жёлтое тако не гарывало.
Четырнадцатилетний Фёдор, будущий отец мой, сладил с тётушкой в Кандуровке плохонькую хатушку. Так, на кулаку стояла.
Начали помочью разбирать на своз.
Только примутся подымать бревно, а у Фёдора штанишки это и бегом вниз, всё норовят удрать, ровно тебе чужие.
Семи годков Дуняша, дочка тех, с кем срядились, всё смеялась:
– Эх ты, казара, казара!..[1]
(Была такая казачья дразнилка.)
А тётушка – чутьё у неё ко?щее! – и скажи:
– Не смейся, девица красная. Нету отца, нету матери, а ты не смейся. Ещё в жёны этот казара тебя возьмёт!
Девочка фыркнула:
– Фи! Побегу прям за таковского...
Так уж судьбе угодно было, Фёдор и Дуняша, как под – росли, ломали спину на одних богачей Каргиных.
Фёдор пахал, сеял, убирал хлеб, убирал и сено.
Дуняша смотрела за скотиной, вязала платки.
Приглянулись молодые друг дружке. Сошлись.
Как-то Дуня и говорит:
– Вот где-то здесь, в Жёлтом, наш дом... Продавали сюда. Я ещё потешалась над одним мальцом тогда. А старушка, из родни, похоже, кто и посули за него пойти.
– Ё-моё! – в ответ отвечает Фёдор. – Так то я был!.. Всправде!.. Видишь, вышла ты взамуж в свой же дом. В свой же дом приехала и жить!
2
Работные дети отцу хлебы.
Судьба родителей повторяется в детях.
Я тоже вышла, за кого и думать не думала.
Ой да ну! Это потом...
Нас, детей, было четырнадцать душ.
Я была восьмая.
Сколько себя помню, всё вяжу. Чать, с пелёнок, можно сказать.
У нас как? Нашёлся у кого какой ребятёшка, ещё глаза не пролупил, а ему веретёшку да спицы в руки пихают. Вот тебе игрушки на всю жизнь!
Раз спицей наколется, в другой раз поосторожничает.
Никаких тебе магазинных кукол, никаких тебе медведёв из плюша. Ещё в разор входить.
Проучилась я четыре класса...
А время какое?
Революция.
Гражданская война.
Сам белый атаман Дутов по нашему проходил проулку. Не с песнями... С боями!
Вскоре от тифа и голода помер отец.
На лепёшках из луговой травы далеко не вытянешь. Мамушка и отдай дом мень как за полпуда муки!
И пошли мы искать приюта под чужими крышами.
Пережила я...
А училась я хорошо, хоть из сажи и делали чернила, хоть и писали пером с домашнего гуся, хоть и был на четверых один учебник.
Любила я всякие постановки. Играла в детских спектаклях. Потом, как подбо?льшела, представляла в «Барышне-крестьянке», в «Бедности не порок».
Ещё ух и любила стихи со сцены!
Читала ладно. От зубов только отлетало.
В третьем уже классе так читала – раз три аршина материи дали. Голубенькое. А на нём цветочки аленькие, в виде как малинки.
Я и досейчас помню тот стишок. Может, где чего и переверну, слово там какое не туда суну, так взыск с меня прохладный. Годато какие сошли! Восемьдесят лет не восемьдесят прелых реп. Через плетень не плеснёшь в ровчик, как помои...
Вижу себя маленькую в зале.
Вижу себя на сцене. И блажно ору:
Вот за этот стих я отгребла в полном количестве три аршина ситца.
Тогда это было сказкино богатство.
А почему это стихотворение я рассказала сейчас? Потому, наверно, я скоро не стану. Пускай мой стишок останется живым. Его ж никто не знает кроме меня...
Ну... Откричала я своё. Клуб зашумел ладошками.
Все в зале всё ахали от восхищения:
– Ну, видать, эта пройдоха будет!
3
Рукам работа – душе праздник.
В двадцать седьмом году у нас создали пухартель «Жёлтинское товарищество».
Все наши сразу качнулись в артель.
Она обеспечивала нас пухом, нитками.
А мы знай вяжи.
Девушкам вываливалось работать больше всех. Днём дома, а с вечера под самый рассвет, до трёх часов ночи, вяжешь на посиделках.
Посиделки – это, думаете, что, половецкие пляски да скачки в обжимку с ухажёриками? Не-е-е...
Да приди я с посиделок без каймы, мать тут тебе сразу сымет строгий и горячий спрос, почему это кайма недовязана. В другой раз и не пустит.
А вязали мы крепко. Точно машины.
Старались к работе.
По книжкам, на платок отдай двести пятьдесят семь часов чистого времени. У нас же как неделя, так и платок.
А чтоб выбегало подешевле, девчонки всклад собирали на общий керосин. Сидели вместе в одной хате и вязали, вязали, вязали...
Вот у нас была своя дружина.
Лиза Андреева, Маруся Ильина, Пашаня Фёдорова, Фёкла Миронова, Луша Радушина, я, Федюня Ульванова, померла, сердешная. Потом вот ещё Наташа Самойлова. Тоже примёрла...
Что его на других жалость класть, тут сама по коленки уже в земле.
Полный год с верхом сидела я у дочки слепая. Натолкалась на операцию. Сделали операцию на правый глаз. А левый с обиды, что ли, забастовал, ничего не желает видеть. Всего двадцать процентов вижу и рука трясётся не знай зачем. Намахивает и намахивает без передыху даже на обед. Ну совсем полоумная... Сядешь есть, весь стол уработаешь едой. Перед кошкой даже совестно.