«Музыка и словесность — суть две сестры родные»…
Имя Бортнянского было хорошо известно и популярно в течение всего XIX столетия. Его, наконец, много и успешно издают, исполняют. В 1901 году 150-летний юбилей со дня рождения композитора отмечался особенно широко. Была организована всенародная подписка и сбор средств на строительство памятника. Пресса уделяла ему множество страниц. Фирмы граммофонных пластинок также не отставали…
В наши дни многое из той эпохи еще можно увидеть воочию. Павловские аллеи и статуи, улицы Петербурга, дом композитора сохранились до наших дней. Все это зримо и живо, все это повествует нам о Бортнянском как и чудом сохранившиеся подлинники и рукописи его сочинений, многие из которых затерялись или просто сгорели в капелле в страшный пожар 1827 года. И по его ровному почерку, так же как и по красивому, благородному лицу, запечатленному более чем на полутора десятках картин, гравюр и скульптур современников, мы можем увидеть красоту и благородство его души, оценить его беспредельный талант, мы можем проследить его трудный жизненный путь от простого малолетнего певчего до славного маэстро. Но главным документом, конечно, остается его музыка. Республиканская академическая русская хоровая капелла имени А. А. Юрлова, Московский камерный хор, киевские, ленинградские и владимирские, как и многие другие творческие коллективы страны, исполняют его произведения, по праву делают их достоянием нашей современной культуры. Мы уже привыкли, что имя композитора мелькает на страницах афиш, слышится по радио и телевидению. Встреча с наследием Дмитрия Степановича Бортнянского — всегда праздник. Это ему — «Орфею реки Невы» (так назвал однажды композитора поэт Д. И. Хвостов) — посвятил Херасков известные строки:
ОТ ВЕНЕЦИИ ДО САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
Занавес опустился. Незнакомка сказала мне: «Божественная музыка! А вы, кажется, не аплодировали?»
Я. Я чувствовал, сударыня.
«Вопрос. Прилично ли знатному юношеству учиться на вокальной или инструментальной музыке?
Ответ. Прилично и притом полезно… Между музыкантами много великих, разумных, искусных и честных людей, которые нередко употребляемы были к исполнению великих государственных дел; или которые по личным их качествам похваляются…» — так разъяснялось в книге «Краткое понятие о всех науках для употребления юношеству», изданной в 1774 году в Москве. Для тринадцатилетнего Евстигнея Фомина, за которым в Академии художеств закрепилась то ли кличка, то ли новая фамилия — Ипатьев (наверное, от его отчества — Ипатьевич), эти слова были словно жизненным девизом. Ни открывавшаяся перед ним карьера архитектора, ни присущий ему талант живописца не поколебали этот девиз, за что он, показав «превосходные успехи в музыке», по окончании академии получил «другим не в образец, вместо золотой медали пятьдесят рублев»…
«Вопрос. Итак, не трудно сделаться совершенным музыкантом?
Ответ. Не весьма легко, ибо к тому требуется:
1. Природная хорошая способность и склонность;
2. Основательная теория;
3. Разумная и продолжительная практика».
С первым пунктом этого «разъяснения» в жизни Ипатьева-Фомина трудностей не было. Что же относительно остальных двух, то это касалось лишь времени. Годы учения у итальянского маэстро Маттео Буини, затем у немецкого музыканта Германа Раупаха, наконец, у капельмейстера Блазиса Сартори выявили у него непреодолимое устремление стать композитором-профессионалом. Совет Академии художеств отправляет его в Италию «пенсионером».
И вот перед 20-летним юношей открылась панорама знаменитой Болоньи… По улицам города снуют взад-вперед торговцы мелким товаром, ступени лестниц облепили нищие в лохмотьях, важно прохаживаются кавалеры в красных, до колен узких кюлотах, вышитых аби, напудренных коротких париках и замысловатых треуголках; стараясь сохранить грациозность и не уронить высокую, до полуметра взбитую прическу, обильно усыпанную матерчатыми цветами, бантами или перьями, вышагивают знатные дамы. Чудовищные по количеству всевозможных элементов украшения верхней одежды, иногда чересчур открытые корсеты и лифы, начинающие входить в обиход упрощенные платья типа «неглиже», навешанные на дамах со всех сторон, разноцветные аксессуары — драгоценности, веера, носовые платки, табакерки, перчатки, коробочки для мушек, зонтики, — весь этот забавный, но продуманный женский туалет проник не только во все страны, но и во все слои населения. «Вечером герцогиня и горничная выглядят одинаково одетыми», — замечал наблюдательный современник. Одна верховная Дама властвовала европейскими вкусами, по характеристике Вольтера — «богиня непостоянная, беспокойная, странная в своих вкусах, безумная в своих украшениях… и ее имя Мода».
Не таковой ли казалась Фомину и итальянская музыка, разодетая в ослепительный костюм и покоряющая сердца неискушенных художников, в том числе — до поры — и русских?
Болонья совсем не изменилась с тех пор, как здесь несколькими годами ранее побывали прославленный Березовский и, по-видимому, Бортнянский. По-прежнему имеет успех именитая филармоническая академия. Все так же кропотливо трудится с учениками престарелый падре Джамбаттиста Мартини. Он уже совсем болен, почти не ходит…
Всячески помогая своему подопечному, падре перед самой кончиной рекомендует его в число болонских академиков, как когда-то рекомендовал Максима Березовского.
Довершил музыкальное наставничество над Фоминым Станислао Маттеи.
Вскоре «academico filarmonico» — как позднее подписывал свои сочинения Евстигней Ипатьевич, прибавляя этот титул к своей фамилии, — возвращается на родину…
Неуклюжий, основательно нагруженный экипаж не спеша катился по направлению к Вене. Путь был долгим, по самым лучшим справочникам, от Венеции до Санкт-Петербурга расстояние исчислялось в 2163 версты.
В Вене были приемы у знатных особ, многочисленные концерты, которыми славилась австрийская столица.
Далее путь лежал на северо-восток. Наконец достигли российской границы. Пока у разлинованного пограничного столба проверяли бумаги, Евстигней Ипатьевич выпрыгнул на дорогу, пошел полем. Перед ним была Россия. Что-то ждет его впереди?!
А ожидал его прием при дворе весьма благосклонный (то был 1785 год…). Ему даже поручили написать музыку на либретто самой императрицы. «Новгородский богатырь Боеславич» должен был быть поставлен в самое ближайшее время.
Музыка к опере-балету была написана быстро. На генеральный просмотр пожаловала сама Екатерина II. И тут… произошло какое-то событие, о котором мы ничего не знаем, но именно оно предопределило всю дальнейшую судьбу композитора. Премьера оперы состоялась, но прошла незаметно. Даже камер-фурьерский журнал, обширно освещающий жизнь столицы, не посвятил «Боеславичу» ни строчки! Императрице музыка не понравилась. Фомин отстраняется от двора, и теперь всю жизнь его будут «преследовать» лишь звания рядового аккомпаниатора и педагога. В чем причина такой резкой перемены? Может быть, в слишком вольном обращении композитора с текстом самой Екатерины, в результате которого целые куски из либретто выпали, а вместо них появились балетные вставки и массовые народные сцены? Но так иногда поступали к другие сочинители, даже обласканные при дворе итальянцы. А может быть, в использование Фоминым народных мелодий, звучащих слишком «скромно» на фоне помпезных маршей к гимнов последователей Сарти. Ответ найти нелегко.
Никаких свидетельств современников до нас не дошло. Даже, ноты куда-то запропастилисъ и ныне лишь частично восстановлены.
Так или иначе Фомин оказывается в опале. Но с его неутомимостью, с тем запасом знаний, которые он почерпнул в Италии, с тем природным дарованием, которое было заложено в нем искони и здесь, на родине, обещало развернуться во всей полноте, разве мог он упасть духом, не продолжить своего творческого взлета? Конечно, нелегко быть «в тени» в эпоху, когда идеал гражданского служения отечеству выражался во многом в отдаче себя на государственной службе, при выполнении ответственных заданий на важнейших постах. Художник, мастер пера или музыкант, который творит в одиночку, вне жизни света и общества, был немыслим.