Были такие школы и в некоторых других российских городах. Но именно глуховскую опекал М. Ф. Полторацкий, руководивший придворной певческой капеллой, и именно сюда частенько наезжал последний гетман Украины К. Г. Разумовский, который слышал пение юного казачка, обладавшего голосом ярким и сильным.
Он и распорядился отправить Дмитрия прямиком в Петербург, в придворную капеллу. Семилетний солист, выходец из простой среды, собственными глазами зрит мощь и величие сурового северного града, блеск и сияние убранства Зимнего дворца.
Преподавал тогда в придворной капелле известнейший итальянец Бальдассаре Галуппи. В его задачу входило музыкальное образование мальчиков капеллы. Впрочем, «занятий» или уроков в буквальном смысле слова тогда не проводилось. Все время уходило на бесконечные репетиции концертов, служб, нескончаемых верениц самых разнообразных торжеств. То была работа — постоянная, трудная и ответственная. Попробуй-ка сфальшивь или спой не в такт в присутствии острого на ухо К. Г. Разумовского, придворных или самой императрицы. И все же… по известной поговорке, не было бы счастья, да несчастье помогло: во время одного из ответственнейших дворцовых концертов, будучи главным солистом в одной из партий, юный исполнитель нечаянно заснул. Партия была сорвана. Возмущению регента-концертмейстера не было предела. Но Елизавета Петровна, мягко улыбнувшись, приказала показать ей «нарушителя». Похлопав его по розовой щечке и умилившись видом симпатичного отрока, спавшего, невзирая на звания и чины, ангельским сном, она сняла с шеи платок, повязала Дмитрию на шею и приказала отнести его в свои личные покои. Каково же было казацкому отпрыску проснуться поутру в опочивальне самой императрицы!
Этот случай стал началом его восхождения по длинной и тернистой придворной лестнице к славе.
Неожиданно в Италию уезжает Бальдассаре Галуппи. Перед отъездом он просит императрицу об одном — прислать к нему в Венецию, где он собрался служить соборным капельмейстером и одновременно преподавать музыку, юного Дмитрия. Согласие свыше было дано. Восемнадцати лет от роду Бортнянский едет «пенсионером» на Апеннинский полуостров…
Пушечный залп оглушительно прогремел над затаившим дыхание портом, отразился эхом от стен Кронштадтской крепости и растворился в громогласном, тысячеустом «ура!». То был сигнал к отплытию. Русская эскадра, играя на солнце наполненными легким ветром парусами, двинулась в путь. Стреляли холостым зарядом с флагмана — 84-пушечного «Святослава», на котором находился штаб флотилии под командованием адмирала Г. А. Спиридова. Жаркий, долгий от изнурительного торжественного приема, парада и бесконечных прощаний июльский день 1769 года закончился, когда корабли были уже в открытом море. Построенные в две линии — одна за другой, они бесшумно разрезали волны навстречу заходящему солнцу.
Поздней осенью того же года русские корабли достигли Средиземного моря и бросили якоря у берегов Италии…
На одном из фрегатов, по всей видимости, и прибыл сюда юный российский музыкант.
Италия, состоящая из мелких отдельных государств, во всех отношениях была в те времена далекой от России страной. Немудрено, ведь самый удобный путь туда — морской — проходил по лону Черного моря, через Босфор. Но на этой дороге уже многие столетия располагался давнишний соперник — Турция. И все-таки, преодолевая опасность, русские путешественники добирались по морю до покрытых древними руинами итальянских портов. В августе 1764 года тульским купцам Володимерову и Лучинину по распоряжению императрицы был предоставлен фрегат «Надежда Благополучия», который через три месяца достиг Ливорно. Эта попытка наладить связи, торговлю оказалась неудачной. Нанятые купцами посредники — проходимцы неизвестного происхождения, которыми были заполонены все тогдашние крупные итальянские города, — обманом выспросили у них товары и деньги, а затем исчезли. Не получилось честной «коммерции». Столь нужные местным предпринимателям российские товары: пенька, лен, железо, кожа, воск, меха, клей, икра — по назначению не попали. Посол в Вене князь Д. М. Голицын в одном из своих донесений с горечью и надеждой заметил по этому поводу: «По меньшей мере из сего оказалась бы твердость и постоянство духа, с которыми мы начинаем и производим дела наши; и другие народы возымели бы лучшее об нас мнение, нежели ныне, когда мы при самом начале дела с особливою робостию оное оставим»…
Другое дело — музыка. Здесь мы наблюдаем картину совсем иную. Русские музыканты не стремились в Италию. Ежели и возникала такая оказия, то связана она была с тогдашними вкусами и запросами российского двора. Происходил обратный процесс — все придворные и столичные театры России заполонили итальянские маэстро.
Отправление в Италию Бортнянского было скорее исключением, чем правилом, так же как и прибытие незадолго до этого сюда Максима Березовского. Когда Бортнянский впервые ступил на вымощенные камнями венецианские набережные, Березовский уже четыре года обитал здесь.
Десять лет «вращается» в кругу блестящих музыкантов одаренный отрок из России. Венеция, Болонья, Модена, Неаполь, Рим — все, что является своеобразным аттестатом для композитора того времени, все, что обеспечивает признание европейской публики, выпало на его счастливую долю. А он, со своей стороны, не остается в долгу. Из-под пера Бортнянского выходят одна за другой три оперы, в основе которых лежат античные сюжеты: «Креонт», «Алкид» и «Квинт Фабий».
…Очередной карнавал в Венеции должен был открываться оперной премьерой. Эта традиция была настолько сильна, что скорее был бы отменен сам карнавал, чем он бы прошел без новой оперы. Постановка старого спектакля была редчайшим исключением, на таковой «смотрели, как на прошлогодний календарь».
Венецианские карнавалы устраивались часто — с первого воскресенья в октябре и до рождества, с 6 января и до начала великого поста, а также в день святого Марка, в праздник вознесения и обязательно в день выборов дожа — правителя венецианской республики. «Маска, свеча и зеркало» — такой образ карнавальной Венеции XVIII века отметил один из путешественников. В самом деле, всё жители облачались в так называемую «баутту» — черно-белое одеяние, состоящее из белой атласной маски, черного плаща с кружевами, туфель с блестящими пряжками, а также из белых шелковых чулок.
В день, когда готовилась премьера оперы, толпы черно-белых масок, похожие в неровном факельном освещении на гигантских насекомых, устремлялись в один из главных театральных залов Венеции.
Их было семь. Сан Джованни Кризостомо, принадлежащий синьору Гримани, Сан Самуэле, Сан Лука, Сан Анджело, Сан Кассиано, Сан Моизе. В двух из них ставились серьезные спектакли— seria (в основе слова «серьезный» лежит латинское «scria» — «важный»), а в двух других — buff а, в остальных — театрализованные комедии. Но главным считался Сан Бенедетто, открытый не так давно, вместительный, предоставляющий свою сцену лишь наиболее именитым авторам.
Афиша нового карнавального сезона 1776 года в Сан Бенедетто объявляла оперу на античный сюжет — «Креонт», сочинения синьора Бортнянского, музыканта из России. Либретто, отпечатанное большим тиражом, возвещало со своей обложки о «музыкальной драме». В назначенный час, когда зал затаив дыхание в ожидании встречи с неизвестной прекрасной музыкой или в предвкушении позора «новичка», становившегося предметом многочисленных насмешек, устремил свои взоры в сторону оркестра, на сцену вышел автор, встал перед пюпитром, взмахнул рукой, и… понеслась вперед яркая, немудреная увертюра…
Венецианская публика капризна. На протяжении всего спектакля гости обычно ведут нарочито громкие разговоры и обращают внимание лишь на наиболее интересные или уже популярные арии. Если опера не нравится — уходят из лож в соседние комнаты, где занимаются азартными играми, закусывают. Автору-неудачнику, невольному плагиатору, обычно оглушительно аплодируют и язвительно кричат: «Браво, Галуппи!», «Браво, Паизиелло!», имея в виду тех корифеев, чью музыку, сам того не замечая, «использовал» композитор. Но ежели опера пришлась по душе — берегись, маэстро! Темперамент почитателей выражался даже в таком виде: композитору писали сонеты, специально печатали их на многочисленных бумажках, а затем осыпали ими сцену и зал. Оркестр забрасывали туфлями, сумочками и шляпами. Восторг публики носил столь возбужденный характер, что, например, губернатор Рима в свое время издал грозный приказ, по которому на спектаклях запрещалось свистеть и аплодировать: нарушитель наказывался тремя оборотами на дыбе. Не разрешался в приказе и повтор арий — за это следовало телесное наказание или большой штраф…