- Синеглазка!
- По-моему, у меня глаза серые. Только, когда я смотрю прямона голубое небо, вот тогда они меняются.
- А для меня всё равно Синеглазка.
- Хоть это и не оригинально, но от тебя... От тебя мне всё кажется чудесным. А что ты рам рассуждал о законах?
- Да так, философствовал. Мне сейчас надо уехать.
Вихрастая головка вздёрнулась, сложились обиженным бантиком детские губы.
- Не волнуйся, Зайчиха. Надо спасать Рекса. Плохо у него с сердцем, совсем плохо. Неожиданное волненье, даже радостное, а перед этим смерть сына, всё это подкосило его. Возможно, придётся клонировать...
- Кого?!
- Одно лишь сердце и затем провести пересадку. Это не так уж сложно. Кстати, пора переговорить с ним.
- О нас?
- Угу. И ты, и Данька пока что живёте на птичьих правах. Надо что-то делать.
Ева приникла лицом к его руке, прижалась, томно прикрывая чёрными ресницами свои светлые, с блудливой лукавинкой, глаза. Рот её приоткрылся, она уже гладила каким-то поэтичным движением плечи Ивана. Так колдовать умела только она. И Иван забылбы всё на свете, повернулся бы к ней, слился бы с таки желанным теплом её тела, но тревожная мысль не давала ему покоя. Он отстранил Евину ладонь со своей груди, приподнялся на локте, спросил:
- Ты не будешь тосковать или досадовать, если я начну уходить на работу? А ведь так будет, и часто, и подолгу. Многие жёны из-за этого считают, что чем-то обделены в жизни.
Ева тревожно округлила глаза и только помотала отрицательно головой.
- Знаешь, Синеглазка, я не буду ревновать, я даже буду рад, если у тебя тоже появится работа. Твоя. Любимая. По призванию. Иди снова сниматься в кино, петь на эстраде, играть в театре. Я буду гордиться тобой...
- К чему ты это? Не понимаю.
- Мы сейчас были так полны друг другом, что в наш мир не проникали зовы окружающей жизни. Лишь вчера вечером я посмотрел электронную почту. Там очень много предложений в твой адрес. От разных театров, кинокомпаний, отдельных режиссёров. Тебя джут практически на всех съёмочных площадках страны и за рубежом тоже к тебе интерес небывалый. Выбирай! Оно, конечно и понятно: после подобной шумихи в прессе, после показа в прямом эфире, как вы с Даней воскресли из мёртвых... Меня, кстати, грозятся лишить научной степени и сослать куда-то на рудники, чтобы спокойно присвоить мои труды, а ты... А ты вызываешь прямо-таки болезненный интерес во всех кругах общества. Тебя жаждут заполучить все. Как бы ты там ни играла, ни пела, тебе готовы рукоплескать просто за то, что ты есть, что ты живёшь и дышишь. Ева, пойми меня правильно: тебе нужна деятельность. И я не собираюсь, как какой-нибудь рабовладелец, лишать тебя полноты жизни.
К его удивлению, Ева не защебетала возбуждённо и радостно в ответ, не сделала волшебный свой взмах ресницами. Яркие, жгучие огоньки её глаз не засияли. Она медлила с ответом. Даже совсем уткнулась лицом в его бок, а рукой всё охватывала его тело, прижималась, будто искала защиты от какой-то тревоги извне.
Он терпеливо ждал, не понимая, что же с ней происходит. Наконец, она прошептала, неожиданно печально:
- Дурак ты, Ванька.
Он молчал. Решил дать ей выговориться.
- Не понимаешь ты меня. Тебе кажется, что я - восемнадцатилетний мотылёк, которого поманили взлётом карьеры - и он помчится в вихре сенсаций, в свете юпитеров и всеобщего внимания к новым творческим вершинам... И жизнь будет - под прицелом кинокамер, любопытных и влюблённых взглядов, оханья и аханья, во всеобщем восторге, и так далее, и тому подобное... А ты не понимаешь, тупица ты этакий, что тогда семьи не будет? И ещё одного ты в упор не понимаешь. Хотя мог бы осознавать: под маской 18-летней глупышки, которая хлопает намазанными ресничками и щебечет, скрывается та, прежняя Ева, которой шестьдесят. Та, старая женщина. Уж она-то знает всю грязную изнанку жизни, всё испытала (и восторг головокружительных взлётов, и тяжесть всеобщей популярности, и ужас травли обществом...). Ева, которая никому больше не верит, никого больше не любит.
Иван вздрогнул. Она тут же ткнулась мокрым от слёз лицом в его грудь и вскрикнула:
- Кроме тебя! Ты один для меня остался святым! Ты один не упал с пьедестала! Больше я знать никого не хочу. И ты должен понять мою отчуждённость от мира. Ты же сам записал всё содержание моего мозга, мой опыт жизни и вложил его в голову клонированного младенца. Уж кто-кто, как не ты, должен это знать!
Иван растерялся.
- Но я думал... Думал: ты снова кинешься в этот вихрь тщеславия. Так бы поступила каждая!
Ева только презрительно скривилась.
- Было в моей жизни творчество. Было служение искусству. Были жертвы во имя искусства. Были безумные удачи. Ощущение счастья! Упоение своей славой... И всё прошло. Осталось в прошлом. Хватит.
- Но чем ты станешь жить дальше, такая юная?
- А ты так и не понял? Не осознал, чего я хочу сейчас от жизни? Получить то, чего я была лишена. Поистине, надо было умереть, чтобы произошла переоценка ценностей. Я стала ценить самоё жизнь.Начиная всё заново, я поняла, что была несчастнее какой-нибудь засаленной домохозяйки, которую окружают её дети. Да я ребёнка хочу родить! А может быть, и многих. Хоть каждый год буду рожать, если Господь даст мне это счастье. Буду с Анатольевной на кухне возиться, готовить научусь, - добавила она уже со смехом, хотя слезинки ещё бежали по щекам и сверкали дрожащими искрами в синих глазах. Синих, потому что небо в окне, куда она смотрела сейчас, вдруг посветлело, стало ярким и глубоким, его сиянье отразилось в радужках с полной силой.
Вслед за хвойным царством, что окружало Иванов особняк, шли обычные смешанные рощицы, тянулись до горизонта. Кое-где среди рыжих лиственных деревьев, порой уже оголённых, порой в шевелюре огненной листвы, маячили крыши, башенки или претенциозные шпили каких-нибудь соседских домов. Осенний ветер гнал листву, шуршал, пах сырой землёй и грибами.
Ева взглянула на серые бегущие облака, вдали они сливались с полосой леса и таяли в мрачноватой осенней мгле. Повела взглядом вслед за более светлым облачком, но и оно улетало вдаль. Ева поёжилась от этой нелюбимой ею с детства тревоги ветренного осеннего дня, когда ветер терзает уцелевшую ещё позолоту лесов, а они, печальные, грезят об ушедшей роскоши лета. Ева всё смотрела на светлую полосу меж затянувших небо облаков. Туда улетел сегодня утром её Иван, и когда теперь будет - неизвестно. Работает. Занимается клонированием, пропадает до поздней ночи.
Она не сетовала на то, что он так занят. Не упрекала его. И уж тем более не заподозривала в измене. Прекрасно понимала, что, если бы не его способность так титанически вкалывать часов по 18 в сутки, не его фантастическая увлечённость в работе с живым материалом, с самой жизнью, которая за это благодарно открывала ему свои тайны, если бы не его одержимость, соединённая с чутьём, то она, Ева, сейчас не бежала бы с лесистого холма по чуть приметной тропинке меж корней, не перепрыгивала бы через камни, вот такая, пружинисто-лёгкая, радуясь каждому вздоху с пахучим лесным осенним настоем.
Она понимала, как напряжённо он работал. Вот сейчас пытался спасти умирающего Рекса. "Пусть даже это преступник, - рассуждала она, - ему держать ответ перед Всевышним за всё содеянное. Но нам с Иваном он сделал только добро. Как же мы можем не помогать ему, когда ему плохо? Да и парень у него чудесный, так печётся об отце."
Названный брат, начинающий художник, не раз уже прилетал к Еве в гости, однажды возил её на выставку своих картин. Она была поражена: до чего же этот странный мальчик, немногословный, застенчивый, какой-то женоподобный, с громадными глазами, которые казались накрашенными, до того длинны были ресницы и таинственен взор, до чего он не схож со своим криминальным папашей! Скромен, тих, при этом обожает уединение - работает где-нибудь на лоне природы, пишет свои пейзажи.
У Евы ни разу не возникло обиды или сожаления, она всегда понимала все поступки Ивана, всегда чувствовала его правоту и готова была ждать его, сколько нужно. Вот только сегодня утром ей стало чуть обидно. Впервые в жизни. Он не выслушал её. Не успел. Не счёл это важным. Очень уж спешил и ласково-шутливо отмахнулся от её слов, от того, что она хотела рассказать ему, о чём посоветоваться, чем поделиться. Ему было не до неё с её изменениями. И ей не с кем стало об этом поговорить.