Александр Викторович Костюнин
Орфей и Прима
Моей дочери Катерине
…Охота зело добрая потеха,
её же не одолеют печали и кручины всякие.
Объявление гарантировало «получение удовольствия от коммерческой охоты на зайца-беляка с русскими гончими». Поехал наудачу, заранее не условившись ни с кем. Лишь подгадал время года, самый конец октября, да свободные дни. Остальное решают деньги.
Путь предстоял неблизкий – в Заонежье.
С обеда морозец спал. Повернуло к теплу. И всё вокруг накрыло мелким зябким дождём, на грани снега. Короток осенний день. Уже в сумерках добрался я до охотничьей базы.
Егерь, крепкий мужик лет пятидесяти, встретил сухо.
Мы познакомились. Николай Фомич, выслушав мои пожелания, нахмурился.
– Саша, не получится завтра съездить. Собаки устали. Двое суток подряд на гону. Заменить некем. Выжловка, – он указал на брюхатую русскую гончую, – сам видишь…
Приму, досужую, лучшую суку Николая, весной, в период пустовки, «не задержали». И теперь, в разгар охоты на зайцев, – ей щениться. В итоге выжлецы-однопомётники, Орфей и Гром, остались без подмены.
Но сука, похоже, не считала себя виноватой. Что ей до прибыли, до репутации хозяина и сорванных контрактов… Она с достоинством, трепетно несла свой заветный груз, переходя от одной прихваченной первым морозцем лужи к другой. Сосредоточенно, подолгу, принюхивалась к бурым клочкам пожухлой травы. Изредка ложилась на землю, прикрыв глаза. Вся в себе. Набухшие розовые соски её томились.
– Нет, не получится выехать, – твёрдо отрезал егерь. – Тропа эти дни была жёсткой. У выжлецов все лапы сбиты в кровь. Их утром не поднять.
Дождь неприятной, как слова егеря, студёной струйкой скатился мне за воротник.
«Торгуется», – сообразил я и предложил тройную цену.
Фомич отвёл глаза.
– Ну, всё одно, пойдём в дом. Ужинать пора. Да и ночевать тебе придётся здесь.
Я молча двинулся за ним.
Аромат жаркого из зайчатины встретил нас ещё в коридоре. В кухне было светло. Топилась печь. Из кастрюли призывно побулькивало.
На полу, не выбирая удобной позы, застыли в забытьи два гончих выжлеца. Тот, что посуше, багряный, с ярким чепрачным окрасом, едва повёл головой при нашем появлении и тут же сник.
– Отдыхай, Орфейка, отдыхай… – со вздохом промолвил Николай.
Другой гончак, с белыми отметинами на груди, тихонько взлаивал во сне, продолжая гон. Передними лапами он время от времени беспокойно перебирал в воздухе, силясь добрать зверя.
Влажную верхнюю тужурку я повесил, как было предложено, ближе к плите – пусть сохнет. Снял шерстяной, с глухим воротом, свитер, освободил ноги от резиновых сапог и, оставшись босиком, в нательной рубахе, почувствовал, как истома стала овладевать мной.
Достал из рюкзака бутылку перцовки.
Сели к столу.
Выпили по одной – за знакомство. Потом ещё. Спиртное приятно покатилось по нутру, смывая и унося своим горячим потоком дневные заботы.
– Фомич, расскажи про своих собак.
– Нет, подожди – сначала нужно закурить.
Он не спеша набил трубку самосадом. Раскурил. Расправил пышные усы. Мечтательно затянулся.
– Саш, понимаешь… Увидел я однажды охоту эту, с русскими гончими по зайцу: красивую, яркую, старинную. Увидел и влюбился в неё навек. Гончая охота – как натянутая струна. Сильнее напряжения я не испытывал ни на какой другой.
– Как же ты выжловку не уберёг?
– А вот так… Наша Прима-балерина весной пошла по наклонной. Нарочно залетела! – Николай нервно заёрзал, вспоминая коварство суки. – Хотя перед охотой и отсадил я её, сигаретину дешёвую. Отсади-и-ил ведь! Устроил второй вольер. Выжлецов выпустил на волю, размяться. Знал, что мужики будут крутиться возле, раз «гуляет». Ну и пусть, думаю, намыливаются – Примка-то под замком. Я выпустил, а этот барбос сгрыз калитку снаружи…
– Кто? – не сразу понял я.
– Орфей, с ним спуталась, – Николай мотнул головой в сторону пса.
Кобель приоткрыл глаза и укоризненно посмотрел на хозяина. По-моему, он и до этого момента не спал, лишь притворялся и всё слышал.
– Выходит, его потомство?
Николай обречённо кивнул и продолжал:
– Наутро смотрю – добирался до неё… Вертлюжок сгрыз. Когда сгрыз – появился небольшой люфт. Он давай её отсюда, снаружи тащить. Щель снизу образовалась, и дверь оттянулась. Добавочные крючки у меня были, кроме вертлюга. Когда прибивал, думал: повыше или пониже? Ай, думаю, прибью повыше – не взломают. Сначала сам попробовал тянуть – куда там. Туго. Два крючка и – разо-гнуты. Крючья ра-зо-гну-ты! Он растерянно глядел на свой скрюченный указательный палец. – Как пассатижами… Он таки открыл её. Я потом анализировал-сопоставлял: как такое могло случиться? Сама ему, стерва, помогла. Ломилась навстречу, изнутри. Дверь всю исцарапала, шерсть прямо клочками на калитке оставила и всё-таки выскочила – так хотелось к нему на свиданку.
Орфей перестал делать вид, что спит. Он поднялся, подошёл к своей миске, прилёг рядом и с мрачным видом стал грызть заячьи косточки.
Фомич проводил его пытливым взглядом:
– Ему ещё восемь месяцев было. Сделал для них с Громом вольер из сетки. Закрываю. Через некоторое время – Орфей на улице. Что такое?! Я к забору. Снежок выпал. Смотрю по следам: где перелазит? Оказывается, он – на будку, с будки прыгает через забор – и на волю. Ладно. Я над конурой делаю навес. Два листа шифера стелю. Ну, на будку пускай заберётся, но прыгнуть с неё не сможет – голова в крышу упрётся. Им же… Он же не может сначала изогнуться – вот так, из-под выступа, потом подтянуться за край и ногу закинуть. У него ума-то на это не хватит… Через некоторое время Орфей опять на свободе. Да ещё и не один – с Громом. По следам ничего не могу понять. Закрыл обоих. Отошёл подальше, они меня не видят. Сел и наблюдаю: вот он ходил-ходил, ходил-ходил, прыгнул на будку. Встаёт на задние лапы, упирается головой в шифер, напря-га-а-ется, вырывает его с гвоздя… Выпускает в щель Грома. Потом сам – вот так – в эту щель голову пихает, шельмец, ему шифером да-а-а-ви-ит сверху, он всё ррр-а-вно тискается, прола-а-а-аа-зит и выпрыгивает.
Эту историю Орфей слушал, очевидно, не первый раз. Устало поднявшись, он подошёл к холодильнику и сел напротив. Внимательно разглядывая дверку, кобель с интересом наклонял голову то на один бок, то на другой. Видно было по всему – не просто так смотрит. Он думает!