- Нет, не угадали. Вы какую имеете в виду реформу, последнюю?
- Что вы, что вы, шестьдесят первого года еще.
- Странно, - вновь осмотрел он нехорошим глазом, - такие вещи вы помните, хоть вас и на свете-то небось не было.
- Ошибаетесь, Кузьма Евстафьевич. Не только об эту, не только об ту, а и еще об ту, которая до той реформы, я уже пребывал в сем мире роковом. Правда, только в виде эмбриона, но значительно старше восемнадцати недель, что существенно огорчало мою незабвенную матушку. А с реформами история, которая повторяется в виде фарса, у нас, наверное, просто обхохоталась.
- Беллетристика! - провозгласил Кузьмич, помахав кукурузной палочкой в желтке над обложкой перевернутой "лицом вниз" синей книжки. - Переводная, правда, но все равно. Уж вам-то надо знать.
- Не факт. - нагло сказал я. - Я их вообще не читаю, а тем более переводных. А этот наверняка с какого-то ихнего медицинского справочника передрал. А получил как за свое. Я-то знаю, как такие дела делаются. А с вами вот - что? Неважно выглядите. Плохо спали?
- Спал? Нет... впрочем, да. Что сейчас хорошо? Берите гренки.
Только речь коснулась его самого, Кузьмич тут же увял, сник, и боевого утреннего задора у него стремительно поубавилось. Черт побери, что же никто из них настолько не переносит личные вопросы? Даже самые безобидные? Я тут же возразил себе: ты их, что ли, сильно любишь, личные-то вопросы? Да не особенно. Но мне их тут пока никто и не задавал, в Крольчатнике. Один я суечусь-колгочусь, героический герой.
- Благодарю, Кузьма Евстафьевич.
- Погодите, я еще ряженки... нет, я сам вам налью, а то ж капнете только на донышко. Знаю я вас, деликатничаете не в меру. Что у вас с лицом?
- Я умылся с мылом.
Перед походом в сторону Наташи Нашей мне пришлось отнести наполненную тарелку на свой столик. Взамен я прихватил пустую. В жизни мне всего этого не съесть. Кружку с Кузьмичевой ряженкой я держал в руке.
- Приятного аппетита, Наташенька, и доброго вам утречка. Будьте добреньки, уделите забывчивому Альцхаймеру от вашего изобилия.
Опять-таки не спросясь, уселся за чужой столик. Наташа Наша судорожно проглотила. Робко кивнула. Несмело улыбнулась. А ведь я с ней вот так близко впервые. Личико у Наташи Нашей скуластенькое, смугленькое. Над губкой пушок черенький, за очками глазенки черенькие-раскосенькие. Буряточка какая-нибудь Наташа Наша, или там... друг степей калмык. А то и ныне дикий тунгус. Судорожно-робко-несмело. Очень может быть.
- По... пожалуйста. - Сделала жест, будто хотела пододвинуть ко мне сразу все. - Конечно. Берите. Раз так.. Я уже сыта. - И покраснела.
- Да мне бы хлебушка только. - Я бесцеремонно рассматривал ее в упор. - Так-то мне надавали всякого. Народ у нас в Крольчатнике нежадный.
- А у меня салаты только...
- Хлеба не кушаете, фигуру бережете?
- Нет, я...
- Бросьте, Наташенька, голодания да диеты всякие - то глупость несусветная. Вот Мор, знаете? Который Томас. Ну, "Утопия", знаете? Он чувство насыщения ставил превыше всех наслаждений. Даже полового, представляете? Да и что вам себя ограничивать, у вас и так все в порядке, хай стандарт, Джейн Фонда-лук-алайк. Вы на Ларис Иванну взгляните. Лопает себе эклеры и в ус не дует. И правильно. Мор, он не дурак, что насыщение ставил перед сексом, хоть в его времена небось и слова "секс" не было. Когда он там, в пятнадцатом, да? В шестнадцатом, в начале? Что, было такое слово? Вот не подумал бы... А вы знаете, что он ставил на третье место среди всех физических удовольствий? Сперва, значит, покушать, потом любовь, а следом... Не к столу, конечно, будь сказано, но мы же люди взрослые, а это, согласитесь, любопытно...
Ох, несло меня, несло! Наташа Наша поеживалась и смугло пламенела, пока я ей подробно и со смаком перечислял не к столу будь сказанное у выдающегося английского гуманиста, основоположника утопического социализма. Сам, почти не заботясь о том, что там выговаривает мой язык, искоса поглядывал на вход. К неудовольствию моему, там пока больше никто не появлялся.
- ...значит, договорились? Да? Что нам мешает устроить маленький пикничок? Такой, знаете, на обочине жизни? И пускай присоединяются все желающие. Пусть цветет сто цветов, мы тоже люди нежадные... А послушайте, Наташенька, а пригласите вы меня в гости! Не-ет, Бога ради, ничего дурного! Стопроцентная порядочность. Но ведь скучно же так, право слово. Завтрак, обед, ужин, в самом деле, как кролики у кормушек. А мы посидим! Поболтаем! Я знаю уйму анекдотов. Например: идут в двадцать втором веке по Сахаре Рабинович и Иванов... Или давайте к кому-нибудь нагрянем? Давайте нагрянем?
- Это же запрещено, - отважилась пискнуть Наташа.
- Что запрещено? Кому? Кем?
- Ну, вы разве не подписывали обязательство?
- Никаких обязательств никому я не подписывал. Я, если угодно, вообще пишу с ошибками.
Расхотелось мне шутки шутить. В дверях появился-таки Юноша Бледный. Демонстративно отвернувшись от парочки в углу, прошел к столику, который всегда занимал, когда они с Ларис Иванной приходили порознь. Держался очень прямо. Я проводил его взглядом и вернулся к Наташе.
- Так кем и кому запрещено?
- Ну как же. - Она окончательно потерялась. - Ну, не так прямо запрещено, просто...
- Просто - что?
- Не рекомендуется. Общение не рекомендуется, кроме, ну, там, на обеде или... во время принятия пищи.
- Каз-зарма, - сказал я. - А как же я вас с Ксюхой видел на дорожках? Прогуливались, щебетали о чем-то? Третьего дня с Семой на лавочке битых два часа в го резались?
- Это как раз можно. На улице.
- На улице можно, а в гости нельзя, получается, так?
- Получается... так.
- По-моему, маразм.
- Н... не знаю.
- Наташа, что же это за обязательство такое? Мне действительно ничего такого не предлагалось.
Наташа Наша сделалась совсем пунцовой. Пальчики ее замелькали, укладывая мне снедь на тарелку.
- Не знаю, - очень тихо и очень упорно пробормотала она. - Может, не всем так. Крутое яйцо вам положить?
- Наташенька-а, - задушевно позвал я, - расскажите мне, пожалуйста-а. Я же по незнанию могу чего-нибудь не того наворотить. Или рассказывать тоже нельзя?