А зачем тебе за забор, скажет Добрый Человек. У нас такая жизнь пошла, такое завертелось, я того И гляди сам к тебе попрошусь. Я, между прочим, добываю хлеб в поте лица своего, жену и детей кормлю, а ты? Чего тебе за твоим забором не сидится? Живи да радуйся, что свезло тебе, как мало кому. Чего ты вообще туда попал, за каки-таки стати тебе тихий угол, сладкая баба да жирный кошт? Видать, не из простых ты, сиделец, коли тебя туда взяли. Не к нашему рылу крыльцо.
То-то и оно, скажу я ему. И про бесплатный сыр в мышеловке скажу. Боюсь только, не поймет терзаний моих Добрый Человек, хотя отчасти они и по нему тоже, терзания-то мои. Но не стану я ему их писать. Как и многого другого, что он, глядишь, в минуту досуга и пробежал бы не без занимательности и интереса. Тьфу ты, опять - "писать"!.. А ведь я так и не проверил, что у меня делается в кабинете.
Я осторожно переступил с ноги на ногу, держась чуть в стороне от потока света из окна. Мы различались цветом наших ночных окон. У Ксюхи и Наташи Нашей окна светились желтым. У Юноши Бледного - темно-коричневым. У Правдивого - цветом стоп-сигнала, у Ларис Иванны были синие шторы. У меня зеленые. Полоса, изломанная на траве и кустах передо мной, была бледно-сиреневой.
"По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески". Это обо мне. Я не оставлял своих попыток, хотя окна в Крольчатнике держались зашторенными не менее плотно, чем рты. Плевать мне было на приличия. Не знаю, кем надо быть, чтобы довольствоваться столом, затрапезной болтовней и пугливыми спазмочками по углам. Или до чего человека надо довести, чтобы он этим довольствовался. Правда, пока ничего конкретного мне об индивидуальной жизни обитателей Крольчатника разведать не удавалось.
Широкий светлый треугольник лег на дорожку перед домом. Скрипнула невидимая мне отсюда дверь.
- Что вы мнетесь, почтеннейший? Все равно вам ничего интересного не увидеть, это окно в коридор, знать должны. Ну? Где вы там?
- Я...
- Вы - скучающий приват-доцент, я понимаю, - брюзгливо сказал голос Кузьмича, - У меня под окнами вы искали утерянные сто лет назад метрики вашей внучатой тетушки. Вы битый час силитесь прочесть свод законов царя Хаммурапи, что висит у меня вместо инструкции по пользованию сортиром. Что-с? Кажется, утром вы были более разговорчивы. Ну-с, явились, так заходите. Чем под окнами-то вздыхать.
Кузьма Евстафьевич Барабанов имел куда более обжитой дом, чем я или Ксюха. Кабинет был буквально набит сувенирами, книгами, безделушками и миниатюрными скульптурками - от нецке до чуть не семи слоников на зеркальной полочке над диваном. Диван кожаный, роскошный, и кресло к нему. Литографии в багетиках по стенам, дагеротипы, в тиснении многих книжных корешков - латынь, старофранцузский (насколько я разобрал) и повторяющийся пятиугольный знак. Метелка из цесариных перьев небрежно заткнута за древнюю, по виду, бронзу, зеленую, в прожилках, представляющую собой нагромождение слитых друг с другом страшненьких масок и спиралей. Всюду на подставках и просто так прозрачные хрустальные шары, дымчатые хрустальные шары, абсолютно черные хрустальные шары.
Кузьмич расположился за письменным столом, который тоже был не чета тому, что в моем домике.
- Бронза эпохи Хань. Не очень старая. Всего каких-то две тысячи лет. Несчастный случаи с одним не совсем обычным человеком в Палестине либо уже произошел, либо вот-вот случится.
Я понял лишь после раздумья.
Кузьмич поджег спиртовую таблетку в лоточке под кофейником, и я поежился: кофейник с лоточком напомнили о недавнем.
- Кофе - ночью? За сердце не беспокоитесь?
- Любовь к кофе должна быть сродни страсти к любовнице - соседствовать с запретом, - назидательно сказал Кузьмич. - Впрочем, это тоже из беллетристики. Не думаю, что вы пришли ко мне спать, почтеннейший.
Налив мне дымящейся жидкости в чашку, Кузьмич вернулся к прерванному занятию. Он раскладывал на сукне под рогатой настольной лампой Двойной Кельтский крест. Картой-сигнификатором для левого креста лежала "Колесо фортуны", для правого - "Башня, Разрушаемая молнией". Вздохнув - в усы, Кузьмич выложил недостающую правую колонку снизу вверх. Легли Пентакли, Кубки и перевернутый "Маг".
Я отхлебнул из чашечки. Это был не кофе. Кузьмич потчевал меня каким-то сбором трав, очень душистым и вкусным. Без сахара.
- Нравится?
- Чрезвычайно. Особенно - что без сахара, я и сам так всегда пью.
- Сахар, соль - беда современного хомо эректус.
- До сапиенса сапиенс, значит, не тянем? "Сапиенс сапиенс" - это истинное видовое название. Просто "сапиенс" были неандертальцы, которые вымерли.
- Вот видите, - Кузьмич поправил Двойку Кубков, лежащую наперекрест поверх козыря - "Мира", - уже вымерли. А "эректусы" четыреста тысяч лет жили и хоть бы что. За чай Ксению душевно благодарите. Что же она вам сбор не сделала?
- Не сподобился.
- Просили плохо.
- Совсем не просил.
Кузьмич бросил на меня испытующий взгляд поверх разложенных карт.
- Ну, вам виднее, почтеннейший.
Я демонстративно отвернулся к Кузьмичевому диковинному интерьеру. В углу висело чучело игуаны. Привлек внимание крупный портрет. Фото человека, сжавшего лицо кулаками с оттопыренными большими пальцами. Проникновенные глаза. У локтя книга со знакомым пятиконечным знаком на обложке.
- Алейстер Кроули, - ворчливо сказал Кузьмич, проследив направление моего взгляда. - Демонолог. Эротоман. Начало века. Странствуя по свету, соблазнял равно женщин и мужчин. Этому... вашему... до него далеко. Ну, музыкант, певец, умер от СПИДа. Тоже был...
- Фредди Меркюри, наверное?
- Может быть. Мистик, в двадцать лет Кроули пережил действие небывалых сверхъестественных сил и с тех пор посвятил себя оккультизму. Объявил, что он враг христианства. Обожал фотографироваться в экзотических одеждах и без оных. Здесь - в шапке Гора, древнеегипетского бога Солнца. Фараоны Египта считали Гора земным воплощением, если помните...