У парня этого была томность, у Ани - натурой она была цельнее на все сто, потому что перед нею он представал куцей нежитью, все равно что небытием, - у Ани совсем иного рода настрой, совсем другие стимулы, совсем иной пульс, тонус был, который у оператора безнадежно затерялся в каких-то нелепо разбрасываемых им мечтаниях. Она бы и крушение мира пережила, вышла бы из него помолодевшей и чем-то ободренной, он бы и собственной гибели не заметил. Но, пригревшись на груди у такой девушки, как Аня, такой человек, как оператор, способен-таки наломать дров. Аня жаждала деятельности, более активного внедрения в гущу событий, куда из-за своего израненного и ослабевшего соратника внедрялась, на ее взгляд, слишком медленно. Оператор мешал ей очертя голову броситься в бурлящий поток, цеплялся за нее. Грезил лобзаниями. Быстро он становился пережитком минуты, о которой девушке уже не лень и ни к чему было думать, и она кусала губы от досады, глядя на незадачливого ухажера. Скрипела зубами, лаяла на него. В конце концов оператор убоялся и отполз в тень. Необходимо подключить людей к процессу, знала девушка. Может быть, особого значения для расследования, которое вел Никита, появление Зотова и не имело, но столкновение на улице, когда оператор взялся за камеру, а некто и ругал, и бил его за эту чисто профессиональную деятельность, представлялось Ане заслуживающим внимания фактом. Ведь и она участвовала, ведь она защищала оператора, отбивала его у разъяренного незнакомца, позволившего себе атаки на гласность и даже нанесшего ущерб ее орудию. Повредил камеру этот негодяй. Никита сумеет сделать из случившегося надлежащие выводы и предъявить покушавшемуся счет. Аня теперь в собственных глазах была уже давним борцом за свободу совести, промышлявшим и в самые тяжкие, в самые безгласые времена, и хотела, чтобы Никита тоже видел в ней героиню битв их юности. Собственно говоря, Никиту свобода напитала и взрастила, и начинал он у свободы, как ни крути, всего лишь сосунком, а она была суть млеком этой путеводительницы всех думающих и волящих, ее налитой грудью. Сообразив все это, властно взяла она телефонную трубку, набрала гостиничный номер, а когда откликнулся Никита, услышала, кажется, в его голосе признательность за давнее кормление и, любящая мать, издала призывный рык, сообразуясь с внезапно зародившимся мнением, что грудь полна и доныне. Никита не понял зова, приглашения этого. Не пошел в миф, хотя девушка развертывала его ярко и захватывающе. Зачастила уже с некоторым обеднением речи представительница слабого пола: Господи, тут такое, тут такое творилось... приезжай! Любовь моя, мысленно добавляла она, и оператор, читая ее мысль, перекатывался на диване с боку на бок и с придушенным стоном, в кровь искусывая губы, хватался за грудь.
Появление Никиты, который был чист, как умытый утренней росой лепесток цветка, развеяло завладевшие Аней чары. Она вышла из одури, распространенной на нее, судя по всему, размякшим оператором. Дельно, хотя и не без волнения, она поведала сыщику и примкнувшему американцу о неожиданном возвращении Зотова, о попытке заснять его на пленку и столкновении, едва не стоившем оператору глаза. Оператор все еще покоился на диване, был как бы жертвой сил зла, но кошачьим мерцанием глазок из-за спины Ани он показывал, что и эта последняя вносит некую лепту в мракобесие, отвержением его любви раня не глубже ли, не опаснее ли для жизни, чем иной когтистый насильник, сующий пятерню в объектив камеры, или какой-нибудь там подзаплутавший Зотов? Слив в одно душу и облик, неслышно, но впечатляюще он повествовал, как любовью своей нес свет, а обернулось это для него прикованностью к скале и поклевками налетающей страшной птицы; происхождение и вид пернатой твари не назвал, но растерзанная печень была налицо. Раны оператор, между прочим, вполне залечил, а с этой своей пресловутой печенью он попросту перегибал палку, но считал парень своим долгом (и ничего с этим поделать нельзя было) находиться при Ане, когда ее снова затягивает водоворот событий. Спросил бы лучше себя, когда же этот самый водоворот ее не затягивал.
Никита впервые услышал о Зотове. Призадумался, обхватив подбородок ладонью и рассеянно глядя на американца, который сделал то же самое. Ане пришлось объяснить: Зотов сбежал из Нижнего, бросив жену и службу в Организации. Не исключено, его ищут, если, положим, не Организация, так уж по крайней мере жена. Медленно из рассказа девушки выплывал зловещий образ Карачуна. Все смолкло в комнате, упало до затишья перед грозой, ибо чувствовалось, заостренным в приключениях чувством угадывалось, что Карачун (имени его даже не знали) способен занять все еще пустующее место в кульминации разыгрывающейся на их глазах драмы, и в напряженной тишине лишь Томас Вулф пошевеливался с придыханием, проползал куда-то улиткой на фоне огромностей нижегородской яви. Всемирный скиталец доверял Никите и Ане, своим новым русским друзьям. Он с готовностью проникся доверием к оператору, который на деле доказал, что на него можно положиться. Беспримерную склонность к доверию американец проявлял потому, что ему хотелось рассказать кому-нибудь, какой он хороший писатель и какие великие романы вскоре напишет.
Помнил он столкновение в темном привокзальном переулке и особенно смешное нападение Ани, поспешившей на выручку Никите, - пусть не сразу, не тогда же, но стало ему ясно, что он имеет дело с людьми, которым можно доверять. Втеревшись в эту странную жизнь слежек, погонь, драк, разговоров о таинственной Организации, он не чувствовал себя в ней чужим и лишним и за благо почитал, что его не прогоняют, ни к чему не обязывают, ничего не вменяют, не вкладывают в него, не мешают жить по-своему, не сердятся, когда он уходит приветствовать на вокзале московский поезд, и, возвратившегося, не спрашивают его, где он был и что делал. Для чего ему участвовать в этой жизни, Томас Вулф не знал, собственно, и вопроса такого у него не возникало, потому наверное, что ему была непонятна Организация, о которой его друзья столько говорили, непонятна и неинтересна, как вещь, страна или планета, которой он никогда не увидит. В его существе не было уголка, куда он он мог бы поместить размышление об Организации, фантазию о ней, хотя бы смутное представление. Зато у него было представление о мировом просторе и о необходимости покорять его, продвигаясь неуклонно вперед, что он и делал всегда, сколько помнил себя, и ему казалось, что и тот человечий клубок, который он образовал с Никитой и Аней, тоже катится по мировому простору, что это всего лишь одна из форм покорения мира, принятая здесь и приятная ему.
Несколько иными глазами смотрел на дело Никита, он как раз многое вменял Томасу Вулфу в вину, многое вкладывал в него и ко многому обязывал. И если тот не понимал, что с ним работают, это еще далеко не означает, что работа велась с недостаточным напором. Никита считал Томаса Вулфа агентом разведки, профессионалом, матерым шпионом; он только не видел, что бы американец представлял какую-либо угрозу для миссии, которую выполнял в Нижнем он, московский сыщик, а потому надеялся в конце концов перевербовать заморского удальца. Организация не давалась в руки, постоянно ускользала в миф, в некую мнимую величину, а американец, он был под рукой, и если в его рослой фигуре каким-то там образом сосредоточились и схлестнулись интересы разных спецслужб, так почему бы и не поставить этого простака на службу делу, которому служил сам Никита? Дядя из Москвы одобрял действия племянника и руководил ими, направлял. Водили, однако, Примеров и Лампочкин дядю в тумане, забывал он, какой задачей сам уже и озадачил подчиненного, и, каждый раз как бы начиная с нуля, по трубке связи с Никитой требовал: