Первым припёрся на праздник к писателю Мишаня Елеазаров, писатель-"фачист", на руку не чист. Он появился на крыльце виновника торжества ни свет, ни заря. Сорокин вышел в халате, накинутом на голое тело.
- Здравствуй, Мишаня! Проходи, коли припёрся. Рано чего так? Говорил же - в три собираемся. А на часах ещё только по от первого, блядь! Я только проснулся - хотел утренний душ принять. А Жорж мне и говорит: "тут опять этот патлатый мордастый верзила порог обивает". Видишь, сам лично тебя встречаю Первому гостю - скидка. Разрешаю тебе выжрать больше всех бухла.
- Да я вообще-то к тебе, Владим Георгия, по делу...
- Чего? Какие ещё дела? У меня сегодня д-д-днюха, блядь... Юбилей, ёб твою мать!
- А ну да... - опомнился Мишаня и уложил пятерней свои чёрные лохматые космы, - Извини, запамятовал. С днюхой тебя, друже. Счастья, здоровья, мира и желаю тебе, чтоб ты ещё выдал нам какой-нибудь заебатый шедевр.
- Напишешь с вами, пожалуй, шедевр. Кислород перекрыли, свободу слова отняли, рты всем заткнули. Гайки закрутили так, что мама не горюй! Ватники грёбаные. И ты с ними... Оправдываешь путиноидов.
- Да я то что? Я - дилетант в политике. Моё слово маленькое и неслышное. Так пару раз вякнул на эхе москвы - и прицепилось. "ФАЧИСТ, ФАЧИСТ... НА руку нечист! Тьфу, у нас народ безмозглый - что услышит краем уха, а то и верит.
- Насчёт народа согласен. Безмозглое говно. И элита вся вконец испаскудилась. Никакой аристократии духа... что там! Увидишь, какие сливки общества у меня часа через два соберутся. Ужаснёшься.
- А зачем эти "сливки" тогда у себя собираешь?
- Это не "сливки общества - это помои. Но без них было бы ещё тоскливее. Унылое говно вокруг... так хоть поугорать над ними можно. Компромата на снимаю, нафотографирую - на сто лет вперёд будут самим себе удивляться... и ужасаться!
- Да уж, Владимир Георгич, и не говорите. Я-то здесь буду сидеть тише воды, ниже травы. Только в литературные негры, прошу, возьмите. Я готов на вас работать. Готов для вас писать и день, и ночь. Даже если вы платить мало будете - все равно буду писать и вам отдавать. Прошу вас, трудоустройте меня. Не дайте пропасть таланту.
- На хуя, Мишаня? У тебя совсем херовые дела? Что ты так меня умоляешь?
- Да, прежние издательства от меня отвернулись. Всякие маргинальные конторки теперь нос воротят и на пушечный высьрел не подпускают. Твердят, что "поцреотов-ватников" не издаём. А цивильные издательства типа "Яузы" и "Эксмо", как не принимали, так до сих пор и не принимают мои писаки по старой памяти. Всё думают обо мне, как о Недостойном внимания эксцентричном субъекте. Меж двух огней оказался зажат. В подвешенном состоянии завис. Ситуация, как пел Высоцкий "туда не пропускают и сюда не принимают". И всё оттого, что по внешнему виду судят обо мне.
- И чем ты им не показался? Дородный молодой мужик.
- да вот, прикид мой им как кость в горле. Если я хожу в берцах, кожанке и с хайром - значит, неформал, "фачист", ещё хуй знает кто. Кто угодно, только не серьёзный писатель.
- А почему ты тогда решил обратиться ко мне? Думаешь, я тебя выручу? Я ж либераст и белая ворона, пугало для всех красно-коричневых, - рассмеялся, чуть заикаясь хозяин апартаментов.
А ты же, Гелррч, всегда был моим кумиром. Я на тебя равнялся, я тебе подражал... Вот я сегодня, в этот праздничный для всех нас день, и решил предложить тебе, Владимир Георгия, свои услуги.
- Твои, Мишаня, услуги меня не интересуют. После твоего библиотекаря я тебе, блядь, не доверяю. Плеваться хотелось, когда прочитал. Так что иди, щенок, учись. Пока ты ещё не достиг такого уровня, чтоб на меня вкалывать. Иди к Донцовой или Улицкой - может, ты им пригодишься. Они и заплатят хорошо. Пощедрее, чем я. Иди, Мишаня, к ним - для Донцовой будешь строчить.
Елеазаров ничего не ответил, лишь гневно сжал свои.по- девичьи пухлые губы. Елеазар постоял с минутку молчаливо, пристально вглядываясь в благообразное лицо "интеллигента" Сорокина. Глаза Мишани округлились и вылупились из орбит, став еще больше в диаметре. Создавалось впечатление, как будто Елеазар страдал базедовой болезнью. Мишаня смотрел на своего учителя очень удивленным и недоумевающим взглядом.
Сам Сорока положил себе на блюдце продолговатый кусок бурого кала, внутри которого шевелились гельминты. Это считалось большим деликатесом. Сорокин взял в руки японские палочки и начал, словно пинцетом, доставать из коричневого батончика по одному глисту. Кончиками палочек гурман подцеплял извивающихся паразитов, чуть придавливал, чтобы из них вытек сок, и отправлял в рот, медленно разжевывая личинки. Владимир Георгиевич смаковал и нахваливал свои гастрономические изыски.