Поскольку ориентализм – это культурный и политический факт, он не существует в каком-то архивном вакууме; совсем напротив: я думаю, можно показать, что то, что думают, говорят о Востоке или даже делают для Востока, следует (или, возможно, происходит) в пределах определенных четких и интеллектуально познаваемых линий. Здесь также можно увидеть большое число нюансов и деталей, работающих между широким давлением надстройки (superstructural pressures) и деталями композиции, фактами текстуальности[80]. Большинство ученых-гуманистов, я думаю, вполне довольны представлением о том, что тексты существуют в контексте, что существует такая вещь, как интертекстуальность[81], что давление условностей, предшественников и риторических стилей ограничивает то, что Вальтер Беньямин[82] однажды назвал «перенапряжением автора во имя… принципа „творчества“, в котором поэт, как полагают, сам по себе, силами собственного разума порождает произведение»[83]. Однако существует нежелание допустить, чтобы политические, институциональные и идеологические ограничения действовали таким же образом на отдельного автора. Гуманитарий сочтет интересным для любого толкователя Бальзака[84] тот факт, что на «Человеческую комедию» оказал влияние конфликт между Жоффруа Сент-Илером[85] и Кювье[86], но подобное давление на Бальзака со стороны глубоко реакционного монархизма смутно ощущается принижающим его литературный «гений» и из-за этого в меньшей степени заслуживает серьезного изучения. Точно так же – как неустанно доказывал Гарри Брэкен[87] – философы будут вести свои дискуссии о Локке, Юме и эмпиризме[88], совершенно не принимая во внимание, что существует явная связь между «философскими» доктринами этих классических авторов и расовой теорией, оправданием рабства или аргументами в пользу колониальной эксплуатации[89]. C помощью этих достаточно известных методов современная гуманитарная наука охраняет собственную чистоту[90].
Возможно, правда, что большинство попыток ткнуть культуру носом в грязь политики были сугубо иконоборческими; возможно также, что социальная интерпретация литературы в моей собственной области просто не поспевала за огромными техническими достижениями в сфере углубленного текстуального анализа. Но никуда не денешься от того факта, что литературоведение в целом и американские теоретики марксизма в частности избегали серьезных попыток преодолеть разрыв, разделяющий надстроечный (superstructural) и базовый (base) уровни в текстологических и исторических исследованиях; однажды я зашел так далеко, что высказал мнение, будто весь литературно-культурный истеблишмент объявил запрещенным серьезное изучение империализма и культуры[91]. Ибо ориентализм прямо ставит этот вопрос – а именно осознание того, что политический империализм[92] управляет целой областью исследований, воображения и научных институтов – так, что его становится невозможно игнорировать, интеллектуально и исторически. Тем не менее всегда остается лазейка в утверждении, что литературовед и философ, например, обучены литературе и философии соответственно, а не политике или идеологическому анализу. Другими словами, аргументация специалиста может достаточно эффективно блокировать более широкую и, на мой взгляд, более интеллектуально серьезную перспективу.
Здесь, как мне кажется, можно дать простой ответ из двух частей, по крайней мере в том, что касается изучения империализма и культуры (или ориентализма). Во-первых, практически каждый писатель XIX века (и это справедливо и в отношении авторов более раннего времени) был прекрасно осведомлен о самом факте империи: эта тема не очень хорошо изучена, но современному специалисту по Викторианской эпохе не потребуется много времени, чтобы признать, что у либеральных культурных героев, таких как Джон Стюарт Милль[93], Арнольд[94], Карлайл[95], Ньюмен[96], Маколей[97], Рёскин[98], Джордж Элиот[99] и даже Диккенс[100], были определенные взгляды на расу и империализм, которые довольно легко найти в их работах. Даже специалисту приходится иметь дело со знанием того, что, например, Милль в «Рассуждениях о представительном правлении» ясно давал понять, что его взгляды не могут быть применены к Индии (в конце концов, он был чиновником индийской администрации большую часть своей жизни), потому что индийцы – ниже, если не расово, то цивилизационно. Такой же парадокс, как я пытаюсь показать в этой книге, можно найти и у Маркса. Во-вторых, полагать, что политика в форме империализма оказывает влияние на литературу, науку, социальную теорию и исторические труды, отнюдь не равносильно утверждению того, что культура унижена или поругана. Совсем наоборот: я хочу сказать, что мы сможем лучше понять устойчивость и долговечность таких насыщенных гегемонистских систем, как культура, когда мы осознаем, что их внутренние ограничения, накладываемые на писателей и мыслителей, были продуктивными, а не односторонне сдерживающими. Именно эту идею Грамши, конечно, а также Фуко и Реймонд Уильямс[101] разными способами пытались проиллюстрировать. Даже одна-две страницы Уильямса о «пользе империи» из «Долгой революции» говорят нам больше о культурном богатстве XIX века, чем многие тома герметичного текстуального анализа[102].
80
Текстуальность – в литературной теории сложное понятие, которое рассматривает не столько сам текст, сколько те практики, которые обеспечивают взаимосвязь между языком, высказыванием и текстом, выстраивают место текста в ряду других (и отношения текстов между собой) и конструируют интерпретации читателя. Например, Сирадж Ахмед, анализировавший идеи Саида и Фуко, отмечает, что в период британской колонизации Индии литература считалась нереферентивной структурой, универсально доступной для любого читателя. Поэтому литература была важной для европейского восприятия разных традиций письма. Подобное восприятие текстуальности (как общедоступной и не опосредованной символами возможности чтения текстов), распространившееся и на изустные формы передачи информации, стало важной частью колониального правления, конструировавшегося через переводы и грамматики (грамматика в данном отношении может рассматриваться как структура власти над текстами локальной культуры).
81
Интертекстуальность – теоретическая матрица, обосновывавшая связь между текстами или элементами текстов. Восходит к работам Михаила Бахтина (1895–1975) и Юлии Кристевой (род. 1941). Изначально предполагалась как часть дискуссии о системе «жанров» текстов, к которой теоретики подходили по-разному (Бахтин сочетал интертекстуальность и вопрос жанра как конституирующей структуры, Кристева их противопоставляла). Кроме того, тесным образом связана с идеями семиотики (исследования знаков, получающих значение в тексте). В рамках теории интертекстуальности текст становится полем взаимодействия различных отсылок к другим текстам.
84
«Человеческая комедия» – цикл произведений о жизни французского общества в период между 1815 и 1848 гг., то есть между восстановлением монархии и созданием Второй республики.
88
Эмпиризм – направление в философии, которое рассматривает чувственный опыт как основной источник познания. Центральным источником для знания является эмпирически доказуемый факт.
90
В современной деколониальной теории наследие многих философов критикуется и деконструируется именно из-за их политических высказываний. Потому, например, это направление мысли сомнительно относится к наследию марксизма.
93
Джон Стюарт Милль (1806–1873) – британский философ, основоположник либерализма. Боролся за равные права для женщин и приветствовал отмену рабства в США.
97
Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) – британский историк, поэт, государственный деятель. Был одним из руководителей колониальной администрации Индии, которая повлияла на становление системы образования на английском языке.