А иногда она готовила ему настоящий обед, настолько помпезный и торжественный, что Джимми пугался — не знал, по какому поводу такая красота. Столовые приборы, бумажные салфетки — цветные бумажные салфетки, как на праздник, — сэндвич с ореховым маслом и желе, его любимый, только из одного куска хлеба и круглый. Лицо из орехового масла с улыбкой из желе. Мама аккуратно одевалась, на губах — помада, губная помада — отражение улыбки на сэндвиче, мама просто лучилась вниманием, слушала его глупые истории и смотрела прямо на него, глаза — синее не бывает. Мама напоминала ему фарфоровый умывальник: массивный, чистый и сияющий.
Он знал, надо восхититься ее старанием, и тоже старался.
— Ух ты, мой любимый, — говорил он, закатывая глаза и потирая живот. Он изображал голод, явно переигрывая. Но бывал вознагражден: она смеялась.
Джимми взрослел, замыкался в себе; он понял, что можно добиться если не одобрения, то хоть какой-то реакции. Все лучше тусклого голоса, пустых глаз и усталого взгляда в окно.
— А можно мне кошку? — спрашивал он.
— Нет, Джимми, тебе нельзя кошку. Мы об этом уже говорили. У кошек бывают болезни, опасные для свиноидов.
— Но тебе же все равно. — Это явная провокация.
Вздох, облако сигаретного дыма.
— Другим не все равно.
— Тогда можно мне собаку?
— Нет. Собаку тоже нельзя. Тебе что, нечем у себя в комнате заняться?
— А попугая?
— Нет. Все, перестань. — Она уже не слушает.
— А можно мне ничего?
— Нет.
— Вот и хорошо, — кричал он. — Мне ничего нельзя. Значит, мне нужно что-нибудь! Что мне можно?
— Джимми, ты иногда жутко меня бесишь, ты знаешь об этом?
— А можно мне сестренку?
— Нет!
— А братика? Ну, пожалуйста!
— Нет — значит «нет»! Ты меня слышишь? Я сказала «нет»!
— А почему?
Вот он, ключ, теперь получится. Она могла заплакать, выскочить из комнаты и хлопнуть дверью. Могла заплакать и его обнять. Или запустить в стену кофейной чашкой и закричать:
— Дерьмо, все это полное дерьмо, это безнадежно! — Она даже могла его ударить, а потом заплакать и обнять. И все это в любых комбинациях.
А еще могла просто заплакать, опустив голову на руки. Ее трясло, она рыдала, задыхалась и всхлипывала. И он не понимал, что делать. Он так любил ее, когда мучил, или когда она мучила его, — не поймешь, что к чему. Он стоял, чуть отодвинувшись, как перед бродячей собакой, протягивал руку, повторяя:
— Извини, извини меня, пожалуйста. — Ему действительно было стыдно, но мало того: он втайне радовался и поздравлял себя, что ему удалось такое с ней сотворить.
А еще он боялся. Всегда существовала грань — не перешел ли? И если да, что теперь будет?
= 3 =
Полдень
Полдень — самое ужасное время суток: слепящее солнце и влажность. Часам к одиннадцати Снежный человек обычно возвращается в лес, подальше от моря: свет отскакивает от воды, достает даже там, где не достанет небо, и Снежный человек весь краснеет и покрывается волдырями. Пригодился бы солнцезащитный крем — непонятно только, где его найти.
В первую неделю, когда ему еще хватало сил, он из веток, строительной изоленты и брезента, найденного в багажнике разбитой машины, соорудил навес. Тогда еще был нож — потом потерялся. Через неделю или, может, две? За неделями надо бы следить внимательнее. Карманный ножик, с двумя лезвиями, шилом, маленькой пилой, пилкой для ногтей и штопором. Еще в нем были маленькие ножницы — Снежный человек стриг ими ногти и резал пленку. Ножниц ему особенно не хватает.
Когда Джимми исполнилось девять лет, отец подарил ему такой же ножик. Он всегда дарил ему инструменты — практичного человека воспитывал. По мнению отца, Джимми и болта не вкрутит. Кому надо болт вкручивать? говорит голос в голове у Снежного человека, эстрадный комик на сей раз. Я б его лучше забил.
— Заткнись, — говорит ему Снежный человек.